Повести

БЕГ СНОВИДЕНИЙ

 

 

( ПОВЕСТЬ)

 

Участникам ликвидации аварии

на Чернобыльской атомной станции посвящаю

 

Чаще всего ему снилась речка, маленькая, невзрачная. Протекала она через центр города, плавно огибая на своем пути большие и маленькие заводы. К лету вода в ее русле стремилась уйти от вечно дымящих труб, плотно прижимаясь к правому берегу. Левый же в это время зарастал густым камышом, осокой. Заводчане, вооружившись косами, прочим крестьянским атрибутом, с завидной настойчивостью уничтожали зеленые заросли, обнажая местами толстые и весьма прочные железобетонные трубы, из которых нескончаемым потоком текла мутная жижа.

Только изредка речушка напоминала горожанам о своем существовании. Случалось это чаще всего весной. Стремительные ручейки и ручеечки наполняли ее русло до краев. И тогда она гордо

несла быстрые воды, сметая все на своем пути, затопляя близлежащие дома.

Любил Филимон Сухоруков такие дни. Часто он приезжал сюда с восточных кварталов, чтобы полюбоваться весенним разливом. Могучие волны взбунтовавшейся реки чем-то напоминали ему собственную жизнь с ее грозными приливами и тихими отливами. Только здесь она, эта жизнь, представлялась ему более зримо, более рельефно. Самое обидное было то ( а это Филимон точно знал), что в недалеком будущем он уйдет в небытие, а она, речка, будет также течь по своему однажды выбранному руслу.

В принципе, что такое его, Сухорукова, жизнь? Она похожа на миллионы других. Ничего особенного. Видимо, поэтому Филимон рисовал ее в своем воображении целыми блоками.

Босоногое детство. А какое же еще? Как раз у него такое и было. Это первый блок. Школьные годы – блок по крупнее, посложнее, наполненный многими сложными чувствами, первой любовью, более ощутимыми жизненными противоречиями. Далее – промежуточный… И самый последний, самый крупный блок – работа. Причем его вершину в большинстве случаев венчает не звезда, а маленький, почти незаметный кирпичик, который обычно еле-еле хватает силы уложить…Последний блок возводить значительно сложнее, чем все остальные. Мечты отодвигаются на задний план, чувства остывают, на пепелищах любви догорают последние головешки.

Другое дело - сновиденья. Самым, пожалуй, прекрасным было то, что в них Сухоруков видел отражение своей мечты совсем, как наяву.

В детстве Филимон хотел стать летчиком. Часто, затаив дыхание, он смотрел в бездонное небо, и оно ему казалось каким-то особенным, непостижимым миром. Сухоруков завидовал даже облакам, плывущим к горизонту. Придумывал им самые невероятные названия, разговаривал с ними целыми часами. Филимон тогда и не подозревал, что облака это скопление паров, газов. А если ты ему кто-нибудь тогда сказал об этом, он все равно бы не поверил.

Еще больший восторг в душе мальчишки вызывали птицы, особенно орлы. Когда они, расправив могучие крылья, парили легко и раскованно, Сухоруков замирал на месте, и широко раскрытыми глазами смотрел, почти не мигая, на гордых властелинов неба.

Но когда в небе появлялся самолет, что было чрезвычайно редким явлением для тогдашней сельской местности, Филимон чуть не прыгал от радости. Мечта тогда становилась близкой и ощутимой. И единственное, чего не хватало для ее осуществления, так это нескольких лет, чтобы его приняли хотя бы в аэроклуб.

Сухоруков даже себе представить не мог, что было бы, если бы он не поднимался в небо в своих сновидениях. Особенно любил Филимон сны, в которых летал он свободно, как птица. Стоило чуть взмахнуть руками, и его тело легко и послушно отрывалось от земли. Состояние совсем похожее на невесомость. Сердце Филимона замирало от радости. В этот момент он боялся проснуться, потому что даже во сне он твердо знал, что он человек, и пока такой вольности природа никому из ему подобных не позволила. У самой земли Сухоруков широко расставлял руки и снова взмывал вверх, в поднебесье.

Реже стали сниться Филимону такие сны после того, как на комиссии в аэроклубе ему категорично заявили, что летчиком он никогда не будет: очень близко к поверхности кожи расположены

кровеносные сосуды. О чем еще ему говорили, он не запомнил. По дороге домой Филимон неистово повторял: « Рожденный ползать – летать не может».

С трудом уходила из жизни мечта. Но таково наше земное бытие. Оно похоже на море, то спокойное, манящее к далеким горизонтам, то вдруг взбесившееся, от неведомо откуда-то налетевшего свирепого шторма, после которого, казалось, если удастся перетерпеть, пережить, пересилить не испугают никакие невзгоды. И долго еще остаются в памяти минуты страха, отчаяния перед разыгравшейся стихией. Проходит время. Налетает более сильный ураган. И та первая беда, становится такой мелкой незначительной, что вспоминаешь о ней, как о самом обыденном явлении. Так было и с Филимоном.

После провала в аэроклуб, а потом и в летное училище, Сухоруков поступил в институт по специальности гидротехнические сооружения. Учился прилежно, хотя без особой охоты. И сразу же на первом курсе влюбился без памяти в свою однокурсницу Нину Молдованцеву, девушку с виноградных плантаций. Веселая, жизнерадостная, она буквально всех покорила в институте.

Филимон настолько был поражен ее красотой, что даже в мыслях боялся остаться наедине с девушкой. Однажды Сухоруков осмелился сказать о тех своих чувствах закадычному другу Косте Степанову. Сказал и взял с него честное слово, что тот никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не проболтается о его, Сухорукова, тайне.

Но каково было удивление Филимона, когда на следующий день весь курс только и говорил о его увлечении. Как сожалел Сухоруков о том, что в двадцать первом веке не принято вызывать обидчиков на дуэль. Иначе она непременно бы состоялась. С Костей Филимон даже не здоровался, лишь однажды проходя мимо своего друга, «хлестонул» его обидной, как пощечина, фразой «базарная баба».

На что в ответ Костя рассмеялся широкой, обезоруживающей, белозубой улыбкой. Только спустя много лет, когда жизнь Сухорукова уже катилась к закату, он с благодарностью вспомнил о мальчишеской выходке однокурсника.

Безусловно, Нина тоже узнала о любви к ней Филимона, но вела себя так, словно ничего не произошло. Но внутренне, и он это чувствовал, отношение девушки к нему изменилось. Часто, когда в аудитории начинались занятия и наступала тишина, Сухоруков ловил на себе взгляды бездонных, необычайно красивых глаз Нины. И читал он в них прежде всего упрек: « Что же ты, глупенький сам-то молчишь? Кругом только и говорят о твоей любви, а я хочу это услышать от тебя».

Филимон съеживался, смущенно опускал глаза и до конца занятий не поднимал голову. После этого он просто не находил себе места, ходил, как в воду опущенный. А объясниться не решался. А если?..

И это «если» рубило мечту под корень. Иногда мелькала отчаянная мысль: уехать куда-нибудь подальше от разговоров, от любви, от неопределенности.

А ночью ему опять снилась Нина. Вот они идут по васильковому полю. Теплый порывистый ветер дует в лицо, охватывает их со всех сторон. Легкое летнее платье еще плотнее облегает стройную фигуру девушки. Филимон бережно обнимает Нину за талию. Он, словно наяву, чувствует под рукой ее упругое тело. Влюбленные смеются: наконец-то вместе! В небе весело щебечут жаворонки, и весь мир кажется таким необъятным, бескрайним, что хочется разбежаться и взлететь…

Все было у Филимона с Ниной: и признания в любви, и поцелуи, и безумные ласки. Не было только той пошлости, с какой говорят о самых святых чувствах его сверстники, не было о девушках тех пренебрежительных отзывов, с какими он встречался в стенах института.

Любовь Филимона к Нине была чиста и первозданна, без вульгарных примесей нынешнего века. Сухоруков ревниво оберегал этот мир сновидений, и не пускал в него никого, даже самых близких…

Но наступал час пробуждения. Как ненавидел Сухоруков этот миг раздвоения личности! Нужно снова идти на занятия, выслушивать рассказы сокурсников о своих легких победах над легкомысленными девушками, поддакивать непристойным шуткам, сальным анекдотам. Вместо того, чтобы ответить по-настоящему, по-мужски. Но поступи так, как думаешь, Сухоруков был уверен, что его бы неправильно поняли. Слишком долго утверждался негативный стереотип взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Из-за этого отпадала всякая охота идти в институт.

Но стоило Сухорукову вспомнить о Нине, как он забывал обо всем на свете, и буквально бежал в институт на занятия. Филимон даже мысли не допускал о том, что может наступить день расставания с Ниной. Но он, этот день, настал. Настал совершенно неожиданно, после первых студенческих каникул.

Работая в стройотряде в небольшой сибирской деревушке, Филимон с нетерпением ожидал начала занятий. И каково же было его удивление, когда первого сентября он на месте Нины увидел совсем незнакомую, веснущатую девушку. Сухоруков смотрел на нее, как на совершенно пустое место, и не верил своим глазам.

Почти полгода он ходил, словно потерянный. Потом в его душе наступил какой-то надлом. Сухоруков с ожесточением набросился на учебе. Он поражал самых искушенных преподавателей смелостью мысли, неординарностью решений, особенно при проектировании сложных гидротехнических сооружений.

Шли годы…

Приближалась пора защиты диплома. Проект Сухорукова «Сооружение зеленой зоны отдыха с водными артериями» признали самым лучшим в институте. Все в нем было прекрасно, кроме названия – «Мелодия ночи». Как-то оно не вязалось с целым комплексом сложных гидротехнических сооружений. Ему предлагали десятки других вариантов с полным арсеналом современных технических терминов. Но Сухоруков твердо стоял на своем, даже грозился порвать проект, если кому-то взбредет в голову не согласиться с этим названием. В конце концов руководитель преддипломной практики, опытный гидростроитель Иван Степанович Савушкин, как-то загадочно улыбаясь в седые усы, сказал: «Лирика, конечно, хорошо. Сам таким романтиком был когда-то. Черт с ним с названием-то. Хотя оно, конечно, может насторожить государственную комиссию. Пусть останется, если оно вам так дорого».

Название проекта в самом деле было слишком дорого для Филимона. Ведь две первые буквы «Мелодия ночи» составляли фамилию и имя Нины Молдованцевой. Это он ей посвятил проект. Именно она вдохновила на смелые решения. Неслучайно конструкции некоторых переходов, мостов через водный канал при пристальном рассмотрении были похожи на буквы «МН». Филимон больше всего остерегался, что повторяемость подобных сочетаний в работе станет самым уязвимым местом. Но отступиться от своей задумки уже не мог.

А проект был на самом деле оригинальным. Обрамляя кольцом город, водная артерия органично вписывалась в природный ландшафт местности. На всем ее протяжении предполагалось построить несколько открытых и закрытых бассейнов, а также искусственных водоемов с последующим разведением в них рыбы.

 

Предусматривалась и вечерняя зона отдыха для молодежи с целым рядом фонтанов, оборудованных светомузыкой, с танцплощадками, всевозможными игровыми аттракционами, летним и вечерним кинотеатрами, уникальными по своей конструкции беседками. Все это между собой связывал каскад ажурных мостиков, переходов и тенистых аллей. Дополняли проект – скульптурные группы космической тематики. Короче говоря, план Сухорукова должен был разрешить проблемы отдыха горожан.

Для пополнения водных запасов Филимон решил использовать мощности очистных сооружений, с безусловной стопроцентной очисткой промышленных стоков. Защита проекта прошла блестяще, и вызвала в городе большой резонанс. Достаточно сказать, что среди членов комиссии почетными гостями были представители горисполкома, архитектуры, строительных организаций.

Сам мэр города пожал Филимону руку и сказал: « Не знаю, удастся ли в ближайшее время выбить такие фонды, но дело стоящее. В принципе за пятилетку мы тратим не меньше капитальных вложений на благоустройство, только все по мелочам. А ваш проект решает сразу комплекс проблем. И еще одно из главных преимуществ вашей работы - неординарное архитектурное решение, что придаст городу неповторимый облик. Честно признаюсь, мне очень понравился ваш проект. Спасибо».

На следующий день в местной газете появилась статья под названием «Будущее нашего города», в которой по-деловому, без чрезмерных восторгов, говорилось о проекте Сухорукова и необходимости воплощения его в жизнь. Филимонов чувствовал себя именинником…

Получение дипломов об окончании института решили отметить, как сейчас принято говорить, на природе. Набрав необходимое количество провизии, несколько бутылок шампанского, сухого вина, весь курс выехал за город. На берегу речки выбрали живописное место и веселились до самого утра. Во время пикника рядом с Филимоном садилась Лиза Ветрова, та самая веснущатая девушка, которая заняла в аудитории место Нины Молдованцевой.

Она заботливо ухаживала за Сухоруковым, готовила бутерброды с колбасой и сыром, подкладывала салаты в тарелку, при этом так заразительно смеялась, что у Филимона на какое-то мгновенье появилось чувство симпатии к этой девушке.

Под утро, когда уже догорал их последний студенческий костер, Филимон (как-то так получилось) остался наедине с Ветровой. То ли от выпитого вина, то ли под очарованием ночи, песен, общего веселья, Сухоруков неожиданно для себя обнял девушку и крепко поцеловал. Лиза ответила так страстно, так азартно, что у Филимона приятно закружилась голова.

Расставались они с Лизой с восходом солнца. Его мощные лучи свободно пробивали над рекой легкую туманную дымку. С веселым щебетанием просыпались на деревьях птицы. Во всем теле чувствовалась сладкая истома. Сухоруков скорей по инерции, чем от прилива чувств, поцеловал на прощание Лизу. И они первой же электричкой уехали в город.

А ночью Филимону снова снилась Нина. В их взаимоотношениях все было по-прежнему. Только в ее глазах видел немой укор, настороженность. Проснувшись, Сухоруков долго не мог различить границу между сном и явью. Лишь после того, как ему сообщили, что в общежитие несколько раз звонила Ветрова, Филимон пришел в себя. На душе было пусто и холодно. Сухорукова мучило чувство стыдливости за свой необдуманый поступок. Вроде бы ничего страшного и не произошло. Всего навсего несколько раз поцеловал девушку. Подумаешь: событие для современного мира, Но Филимон рассуждал совсем иначе, хотя он в любви и не признавался, но в своих действиях подспудно усматривал это признание. Сухоруков не знал, как себя вести дальше. Ведь любви-то не было, да и не могло быть, потому что во сне и наяву рядом с собой Сухоруков видел только Нину. Так и жил Филимон с раздвоенным чувством.

Одно спасение – работа. Проекты, которые поручали Филимону разрабатывать, он выполнял быстро и оригинально. Правда, все они были незначительными. Сухоруков с нетерпением ожидал утверждения в «Гражданпроекте» своей дипломной работы.

Прошло несколько лет. После отработки по распределению, Лиза Ветрова перевелась в институт, где работал Сухоруков. Она никогда не напоминала ему о прошлом. Ждала терпеливо и безропотно. При встрече приветствовала кивком головы, но тут же отводила глаза и спешила уйти. Такое поведение вполне устраивало Сухорукова и он снова с головой погружался в работу, в усовершенствование своего студенческого проекта. Сколько раз он видел его во сне построенным, ходил по ажурным переходам, ощущал шероховатость перил, слышал шум фонтанов…

Как-то раз, накануне Нового года Филимон спешил на работу. Мела легкая поземка. Снег приятно поскрипывал под ногами. Узкая дорожка, протоптанная по тротуару, не позволяла разминуться со встречными прохожими. Сухоруков то и дело уступал им дорогу. Возле самого института столкнулся лицом к лицу с Костей Степановым, бывшим другом и однокурсником. От неожиданности Филимон опешил. Одетый в коричневую дубленку, фирменные темносинее джинсы, пыжиковую шапку, он стоял, широко расставив руки, и громко хохотал, дыша в лицо крепким винным перегаром.

-Вот так встреча! Здравствуй, Филя!

И не обращая внимания на прохожих, с громкими возгласами стал обнимать Филимона, то и дело крепко похлопывая по спине. Расстеряность Сухорукова несколько отрезвила Костю. Он оттолкнул от себя Филимона и пристально посмотрел в глаза.

-Ты что? Все еще дуешся за Нинку? Так я сейчас такое скажу, что ты упадешь. Она моя жена….

-К-как? – только и смог выдохнуть Филя.

-Очень просто, - опять захохотал Костя, - ты же знаешь, что у меня было направление в Молдавию. Вот я и воспользовался этим случаем. А у тебя, как с Ветровой?

-Ты что, и об этом рассказал Нине?

-Наивный человек! – в свою очередь удивился Костя. – По-другому разве я смог бы ее уломать. Теперь живу, как король! Мать Нинки умерла…

Филимон поморщился: так грубо произнес имя любимой Степанов. А Костя, расплывшись в самодовольной улыбке, продолжал:

-На месте ее халупы я отгрохал двухэтажный особняк с капитальным подвалом и гаражом. Там у меня такая гидросистема: закачаешся. А виноград – пальчики оближешь. Пойдем, угощу!

-Куда? – ничего не соображая, спросил Филимон.

-А ты что, думаешь, я приехал полюбоваться достопримечательностями вашей деревни? У меня на рынке целый склад. Месячишко поторгую, и получу по больше, чем ты за всю жизнь в институте.

Поняв, что Филимон не разделяет его восторга, Степанов сразу переменил тему разговора.

-Ну, хоть расскажи, как у тебя с Ветровой?

-Да никак! У нас с ней ничего и не было…

-Ну да, недоверчиво, - протянул Костя, - не заливай! Я сам видел, как вы с ней на пикнике облизывались.

-Знаешь!…Что!…, - возмутился Сухоруков. – Иди ты!… К!…

И впервые за всю свою жизнь грубо заматерился, вкладывая в эти некрасивые слова прорвавшуюся злость на Костю, на самого себя, досаду и разочарование.

И, словно испугавшись своего голоса, Филимон с силой оттолкнул Костю и побежал через заснеженный пустырь к институту. Только в своем отделе немножко пришел в себя. На поздравления сотрудников с наступающим Новым годом отвечал сухо, невпопад. Вошла Ветрова.

-Филя, - несмело сказала она, - вас разыскивал председатель горисполкома. Просил перезвонить. Вот его номер телефона.

Оставив записку, Лиза вышла. Сухоруков не откладывая, решил позвонить. Набрал, написанный на аккуратном листочке, номер телефона. В приемной ответили:

-Василий Федорович сейчас занят. Позвоните попозже. Кстати, кто его спрашивает?

-Сухоруков, - ответил Филимон.

-Ах, это вы. Василий Федорович давно вас разыскивает. Подождите секундочку, доложу.

« Обюрократились, - недовольно подумал Филимон, - если бы он был нужен мне, наверное, никогда бы не соединили».

Размышления Сухорукова прервал сочный начальственный голос в телефонной трубке.

-Здравствуйте, Филимон Антонович. Это Долгопятов. Не хотел вас перед праздником огорчать, но вынужден: проект ваш заморозили.

Пока, говорят, не до красоты. Нужно строить жилье. В общем - то и правильно. Но и без красоты нам тоже нельзя. Я, например, за ваш проект обеими руками. Только помочь ничем не могу. С Нового года перехожу на другое место работы. Только не огорчайтесь. Мой приемник Алексей Петрович Соколов знаком с вашим проектом. А он человек молодой, энергичный. Обязательно вам поможет. Держите с ним связь…

Что дальше говорил Долгопятов, Сухоруков уже не слушал. Все сразу стало безразличным, ненужным, бесполезным. Филимону показалось, что он вообще перестал существовать, как человек… Он даже не вспомнил, как оказался на новогодней вечеринке. Нарядная елка, маски, огни светомузыки превратились для него в одно пестрое пятно. Изредка в нем появлялись какие-то лица и чаще всего – веснущатое Лизы Ветровой…

Утром, когда Сухоруков проснулся и увидел рядом с собой в незнакомой постели заплаканную Лизу, он сразу понял, что произошло. Лиза всхлипывала, повторяла одно и тоже:

-Что же теперь будет? Что будет? Ведь вы меня совсем не любите?

Потом она резко вскочила, села на кровать и стала бить кулачками в подушку:

-И я тоже хороша! Зачем мне все это надо? Зачем? Зачем? Что же теперь будет?

В сердце Филимона неожиданно проснулась жалость к этому симпатичному, беззащитному существу. А ведь если и надо кого-то винить в случившимся, так это прежде всего самого себя. Сухоруков решительно встал, прошелся по комнате и твердо сказал:

-Ничего не будет. Мы просто поженимся и все.

-Но вы же меня совершенно не любите…

Филимон нежно обнял Лизу:

-О любви говорить не будем. Успокойся. Одно я могу тебе обещать: я буду хорошим и верным мужем.

Лиза уткнулась лицом в плечо Филимона и заплакала еще сильнее…

Сухоруков, как и обещал, сдержал свое слово: они с Лизой поженились. В тот же год уехали на строительство атомной электростанции в чужой и незнакомый город. Работа на АЭС буквально захватила Филимона. Он проектировал дамбы, плотины, очистные сооружения. И самым важным для Сухорукова на данном отрезке времени было то, что все задуманное на бумаге в короткие сроки обретало реальные очертания в железобетонных конструкциях, мраморе, сложных гидротехнических сооружениях. На строительстве АЭС дело было поставлено так, что строители работали на архитектора, не наоборот, как это еще нередко бывает в жизни. А ведь любое дело для человека становится только тогда родным, кровным, когда он воочию видит плоды своего труда. И оно, это дело, так увлекло Сухорукова, что он месяцами не бывал дома, спал по пять часов в сутки (и это считал непозволительной роскошью). И если бы кто-нибудь спросил, какие сны ему снились в это время, то он, пожалуй, не смог бы ответить. Жизнь летела, как одно мгновенье.

Лиза оказалась заботливой и любящей женой. Она никогда не упрекал мужа за долгую разлуку, пренебрежительное отношение к одежде, частые вызовы в неурочное время на работу. Несмотря на солидные заработки Филимона, Лиза не гонялась за дорогими импортными вещами, коврами, золотом, можно сказать была равнодушна к драгоценностям, проще говоря, не была заражена современным вещизмом, что больше всего не любил в женщинах Сухоруков. Покупала самое необходимое, тратила деньги разумно, но и скрягой не была. И Филимон даже себе представить не мог на месте Лизы другую женщину. Разве только Нину? И порой Сухорукову казалось, что счастливей его нет человека на свете…

Однажды Филимону приснился странный сон. Будто идут они с Ниной по широкой и светлой дороге вдоль реки. На душе спокойно и безмятежно. Высоко в небе сияет солнце. В теле – необычная легкость и раскованность. Впереди показалась одна из его, Сухорукова, плотин. Вдруг послышался непонятный шум, напоминающий стремительный поток воды. Сердце сжалось от необъяснимого чувства тревоги и тоски. Филимон сразу не смог понять: отчего? Наконец, догадался и ужаснулся от своего предположения. Мощный поток прорвал плотину, и вода движется прямо на них. Сердце забилось учащенно. Филимон уже видит этот могучий вал воды. Он неумолимо несется прямо на них. Отбежать – не успеют. Сухоруков понимал, что это смерть. От ощущения своей беспомощности еще больше защемило сердце. Первой мыслью было: как спасти Нину? А поток неотвратимо приближался к ним. Вот уже их одежд коснулся высокий вал воды. Сильным его ударом Нину отбросило в сторону, а Филимона вознесло на самый гребень – и он проснулся…

Тело было мокрым от пота. На столе в строительном вагончике горела настольная лампа. От ее мягкого света веяло теплом и уютом. Утром Филимон почувствовал легкое недомогание. А через неделю он уже не мог идти на работу и обратился в больницу. Главный врач, профессор Снегирев, внимательно осмотрел Сухорукова и сказал:

-Вам, дорогой, нужно серьезно подлечиться.

И дал направление в онкологический диспансер. Когда Сухоруков вышел из кабинета, а потом вернулся, чтобы переспросить на какое же время, то через неплотно закрытую дверь он услышал, как Снегирев говорил своему ассистенту:

-Не пойму, где он мог хватить такую дозу радиации?

Сухоруков быстро прикрыл дверь и буквально выбежал из больницы. На остановке, ожидая автобуса, он вспомнил об одной из своих срочных командировок…

После нескольких месяцев лечения, переливания крови, Филимон понял, что это конец. Лиза это чувствовала, видимо, тоже: он видел, как она переживала, была еще заботливей и усердней. Филимон уволился с работы по инвалидности. Они купили недалеко от родного города небольшой сельский дом и стали там жить.

Сухоруков, чтобы как-то скоротать время, увлекся новой идеей. Он решил построить самолет, Настоящий небольшой самолет, на котором можно было бы подняться в небо. Работал неистово, не считаясь с недомоганием. В труде как-то все забывалось. Лиза, чем только могла, помогал ему. А Филимон чувствовал всем своим существом, как его покидают силы. Ощущение было странное: почти ничего не болело, а жизнь прогрессирующе угасала…

Самолет уже был готов. Он стоял во дворе, чуть покачиваясь от ветерка широкими фанерными крыльями, привлекая ярко-синей окраской деревенских мальчишек и ждал своего часа.

И этот час настал. Накануне полета Филимон, как будто в полуобморочном состоянии, побежал на почту и весь мокрый, задыхающийся отправил телеграмму. Туда, в Молдавию. Он, конечно, ни на что не надеялся. Отбил телеграмму – и все. Но буквально на следующий день пришел лаконичный ответ: «Выезжаю. Нина».

А Сухоруков к тому времени уже с трудом поднимался с постели. Ночью он разбудил Лизу:

-Ты, извини, что беспокою… Мне нужно сказать тебе что-то очень важное…

Сухорукову было трудно говорить. Он немного передохнул и продолжал:

-За все тебе благодарен, Лиза… Ты очень хорошая жена…, чудесный человек… Не знаю, чтобы я без тебя делал… Спасибо тебе за все…

Филимон тяжело вздохнул.

-Не обижайся… И прости меня… Сама знаешь за что…

Лиза отвернулась к стене и заплакала. И плакала она не оттого, что муж всю свою жизнь любил другую женщину: об этом она давно догадывалась. Окончательно же убедилась в своем предположении, когда Филимон стал строить двухместный самолет. Сколько Лиза не допытывалась: для кого же второе место, Сухоруков с присущим для него упрямством, отмалчивался. Зато часто во сне или полуобморочном состоянии он звал к себе Нину.

Лиза не имела ни капельки обиды на эту незнакомую женщину. Ей было достаточно того, что именно в лучшие молодые годы, именно она, Лиза, была рядом с Филимоном, отдала ему свои лучшие чувства. И от всей души была благодарна за совместно прожитую жизнь. Но и как все женщины, она не хотела ни с кем делить свое счастье, не хотела оставить другой даже маленькую толику.

Сухоруков слегка приподнялся на локте и сухой дрожащей рукой погладил жену по голове:

-Не плачь, родная… Не так уж плохо мы с тобой прожили жизнь…Ты же, знаешь…

Лиза резким рывком повернулась к Филимону, крепко прижала его голову к своей груди и зарыдала во весь голос…

Под утро Сухорукову снова приснилось, что он летает. Тело его, как и в юные годы, было послушно каждому движению. Он парит над землей легко и свободно. Видит под собой зеленую землю, дома, деревья. И что-то давно забытое промелькнуло внизу. Филимон присмотрелся внимательней: так это же его деревня. Вот дом, в котором он родился, вот школа, сад, речка. Сухоруков подсознательно понимал, что это сон. Никакой деревни уже давно нет: более двадцати лет назад снесли последний дом бабки Евдокии, которая так и не согласилась переехать на центральную усадьбу колхоза.

« Моя центральная усадьба здесь, - говорила она и показывала исхудалой рукой на покосившуюся, требующую во многих ремонта, старую хатенку. – Здесь я родилась. Здесь отец мой и мать похоронены. И я хочу, чтобы меня на родной земле похоронили, рядом с ними. Не желаю, чтоб закопали где-нибудь, как бездомную собаку. Это вы, молодые, все бегаете, суетитесь, словно неприкаянные…

Настанет время, - пророчила она, - когда и у вас, молодых, в каком краю ни жили, как бы вам хорошо ни было, защемит сердце от тоски по Родине, по тому месту, где вы родились. Вам обязательно захочется вернуться, посмотреть на родные места. Ан, некуда. А вы все ломаете, неугомонные…»

Бабка Евдокия дождалась своего часа. Ее похоронили на старом сельском кладбище, где по могилам можно было прочитать родословную всей деревни. Бабкин дом пустили на слом, а то место, где он стоял, перепахали и посадили люцерну, которая, словно протестуя против необдуманного насилия, так и не уродилась. А кладбище осталось: проводить пахоту по еще не заросшими дерном могилам, не осмеливались пока…

Ах, как была права бабка Евдокия. Сколько раз и Филимону приходила мысль о возвращении в родные места. У него даже появилась идея о возрождении деревни. Сухоруков и письма подготовил товарищам-односельчанам с таким предложением. Да так и не отправил.

С годами тоска подступала все ближе и ближе к сердцу. Особенно остро ее ощутил Филимон во время болезни. И не раз ему вспоминались слова бабки Евдокии: « А когда приблизится смертный час, вам обязательно приснятся родные, покинутые вами места. Помяните мое слово…»

И вот сейчас во сне, пролетая над деревней, Филимон увидел бабку Евдокию. Она приветливо махала рукой, словно приглашая приземлиться. Филимон от предчувствия чего-то неизбежного бросило в дрожь, и он проснулся. В комнате бойко стучал будильник.

« Неужели это конец?» – подумал Филимон.

А утром приехала Нина. Филимон испугался, но женщины так быстро нашли общий язык, будто были знакомы с детства. Сразу на душе стало как-то легче. Сухоруков самостоятельно встал с постели, впервые за несколько месяцев поел как будто с аппетитом. С трудом облачился в необходимую для полета экипировку. Вышли во двор.

-Ну что, присядем на дорожку…

Лиза заплакала.

-Что ты, мать? Мы же с тобой договорились. Нина на один единственный круг согласилась. И я снова твой, как поется в песне: на всю оставшуюся жизнь… Ну что, Нина, поехали?

Нина молча кивнула головой. Ее глаза были полны грусти.

-Эх, девушки… Мы с вами так не договаривались. Я чувствую, что здесь скоро будет море слез. Садись, Нина…

Взревел мотор. Самолет медленно двинулся с места. Сухоруков вырулил на проезжую часть сельской дороги и прибавил обороты. Самолет вздрогнул и стремительно рванулся вперед. Лиза видела, как он несколько раз то отрывался от земли, то снова касался и, наконец, взмыл в небо. Сухоруков с облегчением откинулся на сиденье. Самолет летел плавно, словно птица. Филимон от счастья был, как говорят, на седьмом небе. Наконец-то впервые за всю сознательную жизнь он летел не во сне, а наяву. И Сухоруков взял курс на город…

Вот снова та маленькая речушка, куда он часто приходил весной и часами просиживал на берегу. Сверху она была не такой бурной и неукротимой, а намного меньше и беспомощней. Сухоруков летел все время вдоль берега. Он видел, как мальчишки-рыболовы, побросав удочки, приветливо махали ему вслед руками. Вот уже и окраина города. И то, что увидел Сухоруков, поразило его до глубины души. Он наклонился к Нине и прокричал:

-Смотри! Наш парк!

Это действительно тот парк, проект которого он посвятил Нине, а именно «Мелодия ночи». Филимон пролетел над зеленой зоной по кольцу. Сердце разрывалось от счастья. А когда они завершали круг, в небо ударили мощные струи фонтанов. Переливаясь в лучах солнечного света, брызги воды образовали над зеленой зоной отдыха разноцветную радугу. Филимон хотел сделать еще один круг но неожиданно почувствовал, что силы его оставляют. Сердце билось учащенно, капельки пота покрыли лицо и буквально заливали глаза. И теперь Филимон не мог сказать даже самому себе, то ли он действительно видел парк своей мечты, то ли он ему померещился в помутневшем сознании? Его мысли были заняты другим: как посадить самолет?

-Только бы не потерять сознание, - со злостью шептал он, - Только бы не потерять сознание… Глупец… Тебе-то жить осталось… А причем она…

Он надеялся, что Нина его не слышит. Но она его слышала, и понимала, что Филимон больше всего боится за ее жизнь. А ей было почему-то нестрашно погибнуть вместе с ним, самым дорогим для нее человеком. Ведь все равно жизнь прошла, как дурной сон. Не исполнилось даже доли того, о чем мечталось, о чем думалось. Нине хотелось, чтобы этот полет продолжался вечно.

-Все будет хорошо, - прошептала она Филимону на ухо.

-Все будет хорошо, - словно эхо повторил Сухоруков.

И уже с выключенным мотором спланировал на проселочную дорогу. Самолет плавно коснулся земли, пробежал несколько метров и остановился. В наступившей тишине Нина услышала последние слова Филимона:

-И все-таки стоило жить…

Нина бросилась к Филимону. В затухающем сознании Сухорукова промелькнуло испуганное, заплаканное лицо Лизы, бушующий вал воды, маленький самолет счастья и весело шумящие струи фонтанов…

Жизнь продолжалась.

 

Иван Чалый

 

З В Е З Д Ы У М И Р А Ю Т В ОД И Н О Ч К У

Новелла

 

Земля почувствовала явные признаки атипичной пневмонии. Начала подниматься температура окружающей среды, появились симптомы одышки. Планета еще не знала, что стало причиной тяжелого недуга. Возможно, это последствия того, что ее почти шестимиллиардная армия детей безрассудно и методично высасывала из недр: газ, нефть, воду, извлекала всевозможные твердые соединения, начиная от железной руды, кончая золотом и драгоценными камнями. Потом из этих полезных ископаемых создавала бесполезные, с ее точки зрения, изделия. Бесконечное количество их разновидностей: от миниатюрных и простых, порой довольно примитивных машин до гигантских и мощных самолетов и космических кораблей, паровозов и пароходов, грандиозных гидроэлектростанций и объектов атомной энергетики и так далее и тому подобное.

« Короче, если даже я, Земля, с моим древним возрастом стану перечислять то, что придумал и построил за время моего существования человек, на это уйдет уйма времени».

Земля в последние века нередко задумывалась: зачем она создала человека? Она и не предполагала сколько забот и хлопот, а больше вреда будет он ей приносить, благодаря своей неуемной и бурной фантазии. Несмотря на солидный возраст, Земля не могла и до сих пор не может понять людей. Зачем они рвутся к бешеным скоростям, безрассудно пытаются покорить безвоздушное пространство, Великий Космос, где рано или поздно погибнут от недостатка кислорода, мечтают долететь до далеких Галактик, К счастью, кроме как до поверхности Луны им пока еще не удалось добраться.

«Как они не понимают, - думала Земля, - что и мне иногда хочется навестить красавицу Венеру, заглянуть в гости к загадочному и элегантному Сатурну, посетить владения неугомонного Марса, побывать в созвездиях Козерога, Водолея, Девы, а может достичь и других Галактик, о существовании которых человек и не подозревает».

Только в этой безумно бушующей Вселенной у каждого свое предназначение. Земля, например, твердо знает одно: стоит ей сойти с точно проложенной, вернее, предоставленной Всемогущим Космосом орбиты, она неизбежно погибнет, а вместе с ней и все человечество со своей доморощенной цивилизацией.

«Как они, люди, не понимают, что Вселенная похожа в миниатюре на хорошо отлаженный часовой механизм, - размышляла Земля, - стоит сломаться одному маленькому зубчику в шестеренке, как часы, отсчитывающие Вечность, остановятся. И все ухищрения изменить принцип отсчета времени, к примеру, на электронный, ни к чему не приведут. У Вселенной свои Часы, своя точка отсчета»…

.А ведь в самом деле планета Земля по сравнению со Вселенной – песчинка, летающая в бесконечном Космосе. Ее предназначение – вращаться до срока определенного законами Всемирного тяготения. Стоит нарушить их каким-то внеземным силам – гибель планеты неизбежна. Этой потери Галактика даже не заметит.

Звезды, как и люди, рождаются и умирают в одиночку.

Земля в миниатюре – копия Вселенной. А в чем предназначение на ней человека? Этого, наверное, древнейшая планета так и не может до сих пор понять. Как не может понять и того, почему мы, люди, в сущности, ее дети, стремимся ускорить ее старение, а может даже и смерть.

« Видимо, не смогла я, Земля, вложить в ваши тела, души того жизнеутверждающего начала, какое присуще всем звездам Вселенной – излучать свет. Где-то я посчиталась в человеке, даже в необходимости его существования».

Трудно не согласиться с моей мудрой собеседницей. Ни одно живое существо, населяющее Землю, не наделено столь само уничтожающей силой и агрессивностью, как человек. Присмотритесь по внимательней к жизни даже самых хищных животных: они убивают свои жертвы чаще всего только ради того, чтобы продолжить свой род на земле. Совсем редки случаи, когда бы насытившийся лев или тигр затронул проходящую мимо антилопу. Даже кровожадный крокодил после сытого обеда не набросится на пьющих рядом из водоема буйволов или газелей. У хищников очень редко бывает, чтобы ожесточенная схватка за главенство прайда или стаи заканчивалась смертельным исходом. Они как-то умеют сохранить мир в дикой природе, пусть жестокий, пусть не всегда постоянный, пусть не утвержденный грозными законами, но все же намного уравновешенней и справедливей, чем он существует в человеческом обществе.

Казалось бы, почему львам не объединиться в огромные прайды и начать охоту на стада антилоп с единственной целью – их уничтожения и только потому, что последние не обладают такой мощной силой, ловкостью и мертвой хваткой зубов? Хищники, если и проводят коллективную охоту, то совсем в небольшом количестве и только ради удовлетворения биологической потребности, пополнения жизненных сил. В остальное время хищники и жертвы мирно сосуществуют. А в период засухи их нередко можно увидеть вместе, пьющими воду из одного источника. Суровая жизнь и природа научила животных терпимости друг к другу.

Земля думала, что наделила человека хотя бы такими качествами, но она ошиблась. И выходит, что выражение «закон джунглей» больше подходит к человеку, чем к животному миру. Только он, этот закон, в людской среде более жестокий и более изощренней. Взять, хотя бы те же войны или участившиеся в человеческом обществе террористические акты.

«Я, - размышляла Земля, - дала возможность человеку издавать членораздельные звуки, он превратил их в слова, научился разговаривать, сконструировал стройную речь, способную при помощи звуков передавать мысли, размышления, чувства, а порой и приказы не только на расстояние слышимости человеческого голоса, а и масштабах Вселенной, учитывая современные средства коммуникации и связи. Создал сотни различных языков, хотя по идее на Земле должен быть один язык общения, и ни в коем случае не становиться причиной войн, распрей, вражды. К сожалению, этого никогда не будет, по крайней мере, при нынешней цивилизации.

Как жаль, - вздохнула Земля, - что человек весь свой ум направил на мое истощение, загрязнение, уничтожение. Неужели вы, люди, не понимаете, что для меня не составляет большого труда стряхнуть вас, обнаглевших человечков со своей поверхности, превратив в пепел и прах»?

Чтобы доказать свою силу и мощь, земля лишь на несколько вздрогнула, как человек от удара кнута. На всей поверхности и особенно на участках Земли, которые человек называет городами, появились широкие трещины, глубокие изломы. В них начали оседать и проваливаться дома, другие здания складывались, как карточные домики, хотя они были построены из высокопрочных бетонных плит. Более крепкие строения раскачивались из стороны в сторону, готовые в любую секунду превратиться в груду развалин. Дрожали, а потом с громким треском лопались и осыпались, подобно сверкающему потоку хрусталя, оконные стекла и громадные витражи.

Из домов, охваченные паникой, с криком и воплями выскакивали люди. Несчастные, оставшиеся под развалинами , плакали, стонали, молили о пощаде. Немногим удавалось спастись. А новые подземные толчки, которые были сильнее первых, накрывали их более мощной разрушительной волной. Реки, моря, океаны стали выходить из берегов, гигантские цунами заглатывали, как громадное беспощадное чудовище, пытавшихся убежать людей. Смерть настигала их буквально на месте.

Взрывались трубы газо - и нефтепроводов. Рвались, сверкая тысячами молний, высоковольтные линии. От начавшихся пожаров, клубы черного ядовитого дыма заволокли горизонт. Уцелевшие от землетрясения люди, со страхом смотрели в небо, протягивали руки вверх, моля о пощаде. Но Земле их было не жалко.

« Эх, вы ничтожные, жалкие существа, - сетовала Земля. – Вы даже не знаете, у кого просить прощения. На меня вы должны молиться, ко мне обращаться за помощью. А небо ко всему этому не имеет никакого отношения. Оно всего лишь моя оболочка, мой антураж. Ну, как у женщины волосы или парик, которые благодаря вашим усилиям, стали редеть, выпадать, а местами появились плешины, в виде озоновых дыр. А вы в прямом и переносном смысле коптите небо, прилагая жалкие усилия оторваться от моей груди, моего притяжения, которым я вас, дураков, удерживаю на своей поверхности, спасая от неминуемой гибели!

А вы стараетесь вырваться за мои пределы, где вас ничего хорошего не ожидает, кроме черного, холодного и безжизненного Космоса. Ради мнимого всесилия вы продырявливаете ракетами и космическими кораблями защитный озоновый слой, давая простор жестоким, беспощадным солнечным лучам, которые могут выжечь все живое на моей поверхности, короче все то, чем вы живете и дышите. Ради стремительных скоростей, удовлетворения мещанских потребностей, ожирения физического и духовного вы уничтожаете мои подземные кладовые, в которые я миллиарды лет закладывала нефть, газ, уголь, всевозможные металлы и руды, драгоценные камни. Как вы не можете понять, что они не восполнимы! Доллары, стерлинги, фунты, марки, евро, рубли, гривни и прочие жалкие бумажки никогда не заменят моих богатств. Для печатания пуустопорожних банкнотов, вы уничтожаете ни в чем не повинные деревья, порою полдленько, исподтишка поджигаете целые лесные массивы, чтобы потом производить их дешевую вырубку. Вы, люди, как маленькие дети, наверное, уже никогда не повзрослеете. Одумайтесь, пока не поздно»!

После этих размышлений Земля погрузилась в мрачную задумчивость. Она все-таки решила пожалеть людей, хотя они, по ее мнению, этого не заслуживали. А вот сами землетрясения ей, старушке, приносили страдания. Движение пластов не проходит безболезненно. А если учесть на какую глубину, местами более километра, проник человек, выгрызая стальными машинами ее внутренности, добывая уголь, выкачивая газ и нефть. Оставшиеся пустоты, они, как раковые опухоли, болезненными метастазами поражаю все большие им большие территории.

Земля почувствовала, что опять переходит на бесполезный спор с человеком, тяжело вздохнула резкими порывами циклонов, и решила отдохнуть. Положение на орбите способствовало этому. Она подлетала на самое близкое расстояние к солнцу. Подставив свои бока, или то, мы люди называем полушариями, теплым солнечным лучам, Земля блаженно задремала и стала похожа на маленький беззащитный голубой детский шарик, который, медленно вращаясь вокруг своей оси, мчался по орбите навстречу своей Неизвестности…

А впрочем, почему неизвестности? Во Вселенной все рассчитано с предельной точностью по чьей-то скрупулезно разработанной схеме. Каждой планете, комете или другому космическому телу четко определены: орбита, температура поверхности, окружающей среды, жизненный или безжизненный Статус. И стоит нарушить хрупкое равновесие, наступит глобальная катастрофа. Люди редко задумываются над тем, по какому краю пропасти мы все ходим. Стремятся всяческими способами достичь сверх высоких температур, например, путем термоядерных реакций, не давая себе отчета в том, что это может быть началом конца, конца нашего существования. И совсем редко размышляют над тем, с каким трудом Земле приходится удерживать только одно температурное равновесие. В пределах плюс-минус 50 градусов.

« Вот и сейчас, - вздохнула Земля, - у меня температура повысилась всего на три градуса, и я уже чувствую недомогание. А если она поднимется на плюс-минус 30 градусов и в общей сложности будет составлять 90 градусов длительностью хотя с год, вряд ли что из живого останется вообще. Как бы не хотелось, чтоб такое случилось».

Погруженная в мрачные мысли, Земля почти задремала. Но неожиданно она почувствовала, как непонятное раскаленное тело вонзается в верхние слои атмосферы.

«Еще один искусственный спутник или космическая станция закончили свое существование, - констатировала Земля. – Хорошо, что не гигантский астероид или метеорит. А сколько их этих горошинок-спутников вращается вокруг меня? Как надоедливые оводы в жаркую погоду. Человеку все не верится, что его Главный Приют на Земле. Я его колыбель, начало и конец жизни»

Земле, если говорить откровенно, до фени, куда и с какими целями отправляемся мы, люди, в космические путешествия. В любом случае все они вернутся назад. Хотят они этого или не хотят. Видимо поэтому Земля дорожила и дорожит своими непослушными землянами, и никому другому их не хочет отдавать живыми или мертвыми. А человек настойчиво пытается вырваться из надежных и крепких объятий Матушки-Земли.

Придумал Бога, который якобы находится на небесах. Создал религию и не одну! И, наверное, столько, сколько разговорных языков. Причем у каждого народа свой Бог, свой Идол. И примечательно, что каждая религия проповедует среди своей паствы человеколюбие, неприязнь к деньгам, презрение к богатству, любовь к ближнему. И в то же время насаждает вражду к иноверцам, представителям другой национальности, другой расы.

« Я, - возмущалась Земля, - не вижу разницы между христианской, католической, мусульманской верой или буддизмом. А их, этих религий, великое множество, начиная от самых крупных государств, кончая карликовыми племенами. А если Бог один, зачем столько религий? А если у каждой народности свой Всевышний, то это уже не Бог.

Я ведь, летая миллиарды лет во Вселенной, никого и ничего кроме астероидов, метеоритов, изредка комет, не встречала в безжизненном космосе. Причем приближение ко мне каждого из них вызывает у меня чувство беспокойства и тревоги. И не без основания. Если пересекутся наши орбиты в одной точке с каким-то крупным космическим телом и мы столкнемся - это будет означать конец моего существования, а значит, гибель всего человечества. Никакой Бог не защитит вас, люди! Даже я не смогу устоять перед мощной всесокрушающей силой Великого Космоса. Чего стоит одна комета Галлея, которая периодически пролетает мимо меня на очень близком по космическим меркам расстоянии. И всякий раз я не могу предсказать, чем закончится эта встреча. Может для каждого их она будет последней. Мы звезды, как и люди, рождаемся и умираем в одиночку…

Обращаюсь к Вам, люди! Если вам в час смерти религия приносит облегчение, то у меня такой веры, к сожалению, нет. Не лучше ли чем с молитвой начинать бесконечные войны, совершать убийства и самоубийства, террористические акты, провести хотя бы один год на всей моей территории без войн, разрушений и смертоубийств? Вы уже и так накопили столько оружия, что если бы появилась такая возможность, (а она все-таки когда-то появится) привести его в действие одновременно, этим взрывом разнесет меня на куски».

Земля время от времени слегка содрогалась от разрывов бомб, снарядов, ракет, которые с завидным постоянством гремели то на одном, то на другом континенте. Безусловно, они были равносильны укусу блох, но тем не менее приятного ощущения они у Земли не вызывали. Клубы черного дыма, гари и пыли поднимались в синее небо, делая его почти непроницаемым для живительных лучей восходящего Солнца.

 

Иван Чалый

П О В Е С Т Ь

 

Д Е Р Е В Е Н С К И Е Г О Р О Ж А Н Е

 

 

Вечером Анастасия Проворнова впервые после тяжелой болезни вышла на крыльцо. В лицо дурманяще пахнул весенний ветер. Запахло душистой сиренью, что цвела возле колодца. А деревянный журавель, позванивая пустым ведром, наклонялся к ее тяжелым веткам, словно желая вдоволь насладиться ее ароматом.

- Как хорошо, - чуть слышно промолвила она, присаживаясь на ступеньки крыльца, - уже все цветет.

Ей, словно царевне из сказки, казалось, что ее длительная болезнь была продолжительным сном, и, что сейчас выйдет из хаты мать, присядет с ней рядышком и ласково скажет:
- Ну что, донька, споем?

И они в два голоса затянут свою любимую украинскую песню:

По за Дунаями

Вода стоянами.

А там козаченько

Коня напуваэ.

Напо1вши коня,

Припьяв до прикольня.

Припьяв до прикольня,

Сам заплакав, стоямя.

Чи мен1 женитись?

Чи мен1 журитись?

Чи п1сьма писати

1 до роду слати?

Слезы покатились по бледным щекам Насти. Никогда они уже не споют вместе. Никогда и никто ей не скажет так ласково «донька». Никогда они больше не выйдут вместе с ней в поле и, не будут наперегонки вязать снопы. Сколько помнит себя Настя: всюду она была с матерью вместе. Да и тифом заболели в один день. Только вот она, Настя, выжила, а мать умерла, даже хоронить не довелось.

Анастасия, словно в тумане, помнит суету в доме, плач младших братьев и гроб. Желтый гроб. Он, будто желтая молния, промелькнул в ее сознании, а потом – продолжительное беспамятство.

«Надо сходить на кладбище, могилку в порядок привести, цветы посадить»,- подумала Проворнова. И хотя еще еле держалась на ногах, она взялась за поручни крыльца и поднялась со ступенек.

- А схожу-ка я сейчас, - чуть слышно промолвила Настя.

-2-

- Здравствуй, Настенька, - услышала она чей-то знакомый голос.

Проворнова повернула голову. Возле плетня стоял Аким Чеботарев. Домотканная рубаха плотно облегала могучую грудь парня. Веснушчатое

лицо Акима было таким беззаботным, что Проворнову злость взяла за свою болезнь, временную беспомощность.

- С выздоровлением тебя,- весело сказал Чеботарев.

- Спасибо, - негромко ответила Настя, - хотя бы навестить пришел.

Аким, открыто глядя в глаза, выпалил:

- Да, знаешь, времени не было. С батей огород пахали. А у нас гоны о-го-го… Весь упарился.

«Врет, шалопутный, и не поморщится,- подумала Проворнова. – Дина говорила, что тифом боялся заразиться. Оно и то верно. Вон пол- хутора перекачал. А все-таки досадно. На гулянках времени хватает выкобеливаться.

Настя и сама не знала: почему она встречается с Акимом. Парень, как парень. Ничего особенного. Рыжий кучерявый чуб. Нос – ни дать, ни взять – картофелина. Лицо – рябое, как оспа побила. Разве только и хорошего, что весельчак, балагур и работы охоч, да силы такой, что волам рога без труда свернуть может. А вот, поди ж ты, в душу запал…

Но и Проворнова - девушка рассудительная. Еще до болезни она не раз задумывалась над тем, что ей ответить, если Аким предложит связать с ним свою судьбу. Настя ждала этого разговора и боялась.

Было что-то в Чеботареве ей непонятное. Взять, хотя бы его бесшабашное поведение на вечеринках. Так и норовит всех девчонок «облапать». Правда, с Настей ведет себя ниже травы, тише воды. Даже поцеловать не пытается.

- А ты что? Может, скучал без меня? – спросила Проворнова.

- Без тебя и вечеринка - не вечеринка. Ни то, ни се…. Так себе…. Ты, Настя, знаешь что? Приходи- ка вечерком на выгон к мельнице. А?

- Мне только и осталось, что на гулянки ходить. Видишь: еле на ногах стою. Да и дома, сам, знаешь, какое положение.

- Знаю, - Аким почесал затылок, - может развеешся немного. Так ведь и засохнуть недолго.

- Это не твоя забота…. А за приглашение, спасибо, - сухо ответила Настя и пошла в дом.

Аким удивленно поморгал подзеленковатыми глазами, с минуту потоптался на месте и, беззаботно насвистывая какую-то мелодию, зашагал восвояси.

Настю в доме встретил приятный запах борща. Ее отец, Прохор Матвеевич, орудовал в печи ухватом и бормотал:

- Чертова работа. Почти пол чугунка разлил, а вытащить не могу. Так и детвору можно без обеда оставить.

Настя подошла к отцу:

- Папа, давай я тебе помогу.

 

 

- 3 -

- Не надо, дочка. Как-нибудь сам управлюсь. Тебе нужно сил набираться. Видишь: пацаны, как галчата, галдят. Ты старшая, им за мать будешь. Хватит и на твою долю. Садись за стол.

Два меньших брата Митька и Федор наперебой комментировали действия отца и смеялись так заразительно, словно не в их доме две недели назад случилось несчастье, будто не они ревели ревмя, идя за гробом матери. Настя села за стол и прицыкнула на братьев. Те сразу замолчали. Их лица сразу стали не по-детски серьезными.

Горе человеческое – оно учит мудрости и человечности и взрослого, и совсем неоперившегося птенца. И все мы, проходя его школу, острее понимаем смысл и цену жизни.

В другое время разве можно было заставить замолчать настырного Митьку Проворнова? Да его в хуторе Сорочин никто не был в состоянии переспорить. Несмотря на свои шестнадцать лет, он во всех крестьянских делах разбирался не хуже взрослого. Никто из его сверстников сорочан не мог быстрее его запрячь самую норовистую лошадь, найти с ней, как говорят, общий язык. Или складывать сено в копну? Бывало, так мастерски орудует вилами, что даже видавшие виды мужики, съевшие на этом деле не один пуд соли, невольно любовались его работой. А копны получались, словно игрушки. Ладные, красивые. Ни дождь не замочит, ни сильный ветер не разрушит. А уж смекалистей и находчивей Митьки Проворнова не сыскать во всей волости.

Кто не помнит случая на огороде у деда Михайла. Митьке в то время не было и пяти лет. Вместе с закадычным другом Степаном Коршуновым они решили отведать дедового гороха. Где перебежками, где ползком добрались ребята до зеленого лакомства. Нарвали полные карманы.

-Ах вы, сукины дети, - услышали они совсем рядом голос деда Михайла.

Ребята бросились бежать в разные стороны. Дед, что вполне естественно, погнался за одним. Митька запутался во вьющихся стеблях и упал. И тут же почувствовал, как крепко вцепилась в его плечо рука деда Михайла.

- Попался, голубчик! Сейчас сведу тебя к отцу. Вот он тебе задаст.

У Митьки, ясное дело, сердце затрепетало. Улики налицо. А что отец задаст хорошую трепку, Проворнов не сомневался. И шел под конвоем деда Михайла с явным неудовольствием. И когда они спускались с горы, а дальше надо было переходить через мостик, Митьку вдруг осенило. Он застонал, запричитал:

- Ой – ой – ой,- и схватился рукой за живот.

- Да, что с тобой? – не на шутку перепугался дед Михайло.

- Ой, Ой…. Не знаю. Живот прихватило…. Я на двор…. Может полегчает….

- Да что я, зверь какой-то. Конечно, сходи. Только, это, смотри у меня, - дед сурово пригрозил пальцем.

- Я вмиг, дедушка, - ответил Митька. Он спустился в овраг под мост и … задал такого стрекача, что только пятки засверкали.

 

-4-

Дед попытался было погнаться за Митькой, но куда там. Овраг – глубокий. А по краям такой густой терновник, не то, что пройти – проползти невозможно. Дед грубо заругался, зло сплюнул, с минуту простоял в растерянности, а потом захохотал, да так громко, что его голос было слышно, наверное, за версту.

А к вечеру уже весь хутор знал, как Проворнов обвел вокруг пальца самого деда Михайла. Митьке, конечно, попало и крепко попало. За то больше месяца ходил в «героях». На хуторе только и разговора было об этом случае.

Может и рос бы Митька таким веселым и бесшабашным, если бы не смерть матери и болезнь сестры. Эти два несчастья наложили на характер юноши свой отпечаток. Он уже не вступал буйно и горячо, главное, бездумно в спор, стал намного серьезней и рассудительней.

Обедали молча. Первым из-за стола встал Митька.

- Батя, мы с Федором пойдем скотину посмотрим. Да в сарае почистить надобно. Навоза уже скоро стреху будет. За зиму корова и овцы натоптали.

- И я с вами,- поднялась из-за стола Настя.

- Тебе нельзя,- строго сказал Митька,- поправляйся.

А Федору шепнул:

- Еле на ногах стоит, а тоже туда.

Тот в знак согласия кивнул головой, и они вышли из хаты. Настя помогла отцу убрать посуду со стола и стала подметать. Прохор Матвеевич сел на маленький стульчик и начал чинить ботинки.

- Митька уже парубок. Наверное, за девками шастает. А обувки путящей нет. Вот подправлю материны, надраю солидолом, будут, как новые.

Прохор Матвеевич слыл в хуторе мастером на все руки: то ли валенки подшить, то ли хату соломой покрыть, то ли по бондарскому или по какому-то другому делу – все у него получалось на славу.

Анастасия, закончив уборку, подошла к окну. Отодвинула вышитую занавеску. На ней, словно живые зашевелились яркие розы, анютины глазки, вздрогнули еще не распустившиеся бутоны цветов, казалось, в доме запахло полем и весенним лесом. Снова вспомнилась мать. Вспомнилось, как умело она вышивала. Иголка в ее руках до того быстро сновала пронзала материю, что можно было подумать: она и без мастерицы хорошо знает дорогу. А на белом поле полотна, будто бы в сказке, прямо на глазах вырастали цветы с такими причудливыми узорами и радужными оттенками, какие способна придумать только богатая фантазия человека, человека доброй и нежной души.

Вспомнились руки матери. Они всегда были в земле и вечно в движении. Кто не ощутил их прикосновения в минуту трудную, в годину горькую, тот не знает их врачующего свойства. Случаются у каждого человека такие трудные моменты, когда становится не милым белый свет, когда знаешь наверняка, что помощи уже ждать неоткуда, а руки матери проплывут по

 

-5-

волосам, словно белоснежные лебеди, всякую хворь- тоску, горе-кручину будто волшебными чарами снимет.

На душе у Насти стало тоскливо. Она вышла во двор. В нос, подобно нашатырному спирту, резко ударил запах слежавшегося перегноя. Митька и Федор дружно трудились в сарае: вычищали вилами навоз, выносили его на улицу и складывали в кучу. В семье Проворновых с давних, никому неведомых времен, было заведено, что в любой работе большой или малой участвуют все. И Анастасия по привычке подошла к Митьке.

- Подменить тебя? – спросила она нерешительно.

Митька ничего не ответил, но посмотрел так выразительно, что сразу стало ясно: ничего не выйдет. Настя слабо улыбнулась, к сердцу прихлынула теплая волна радости от мальчишеской, пусть даже немного грубоватой, заботы.

Солнце уже клонилось к закату. Любила Проворнова эти вечерние часы, когда люди возвращаются с полей. То вдали, то вблизи слышится песня. Она взлетает высоко, высоко и, кажется, достигает облаков, потом постепенно затихая, растекается нежным голубиным воркованием по зеленеющим лугам, весенним пашням, и затихает где-то далеко-далеко, может на самом краю земли.

Да и сама природа полнее раскрывается перед человеком с наступлением темноты: травы и цветы пахнут сильней, чем днем, деревья перестают шуметь листвой, будто стремятся узнать, какое впечатление произвели на человека их бесконечные разговоры. А шумят они поздней ночью чаще всего к ненастью, перед грозой. Есть у них видимо какие-то импульсы предвещающие опасность.

Обычно, как только начинает темнеть небо, угрожающе надвигаются свинцово-матовые тучи: сразу же легкий трепет пробегает по кроне, тревожно начинают раскачиваться ветки. Напряжение нарастает. И деревья, словно бы вытягиваются, приподымаются на цыпочки, пытаясь получше рассмотреть, приближающегося грозного врага.

А когда где-то далеко, в отдалении, глухо, словно скатывая пустые бочки по бетонным ступенькам, прогрохочет гром, они зашумят, обеспокоенно, будто вопрошал: «Выстоим ли»? Особенно это заметно в поведении одиночных деревьев. Кто жил в сельской местности, тот может подтвердить: подобные опасения не напрасны. И практически каждый ее житель может вам показать дерево, в которое ударила молния.

Знает такое дерево и Анастасия Проворнова. Прямо за хутором на пригорке стоит в окружении четырех берез кряжистый дуб. Он расколот пополам почти до корня. Ту грозовую ночь помнят хорошо все хуторяне. Молнии резкими стеклянными изломами раскалывали небо. Гром гремел так сильно, что создавалось впечатление, будто совсем рядом взбесившийся вулкан с грохотом откалывает скальные глыбы и выбрасывает в небо. В домах, хотя и было темно, но никто не спал. Угнетало предчувствие, что именно в их хуторе в чей-то дом обязательно должна ударить молния.

- 6 -

 

 

Именно в эту ночь Настя увидела, как крестится ее отец, в общем-то неверующий человек. Так велико было напряжение, А когда одновременно с ударом молнии, хлестко пророкотал гром, все облегченно вздохнули. Беда пронеслась мимо. Утром хуторяне увидели пополам расколотый дуб. Он не упал, только сильнее наклонился на две стороны, как бы надежней прикрывая свои младших сестер могучей кроной. Как отважный рыцарь, принял удар на себя.

Многие думали, что дерево не выдержит, погибнет. Но даже расколотое оно продолжало жить: так были глубоки его корни в этой земле. Люди пытались связать дуб проволокой, только в хуторе не нашлось столь сильных мужиков, способных хотя бы на миллиметр приподнять даже одну его половинку.

Со временем дуб окреп. Рядом с ним дед Михайло смастерил деревянную скамейку, а в шагах десяти от гигантского исполина выкопал криницу. С тех пор это место стало излюбленным местом отдыхом хуторян. От первых подснежников до глубокой осени сидят люди. Ранними теплыми вечерами старики повествуют друг другу о прожитых годах, бурных событиях своей жизни. И дерево, как хороший собеседник, внемлет их разговору, лишь изредка вмешиваясь в их продолжительные беседы шумом листвы.

Стариков на скамейке сменяют молодые влюбленные пары. Им тепло и уютно под могучим дубом. Даже в сильный ливень сухо под его широколистой кроной. Сколько слышал он признаний в любви, сколько хранит тайн добрых и страшных – неведомо никому. Видимо, поэтому в Сорочином все так оберегают каждую веточку дерева. Любит это место и Анастасия Проворнова. Здесь они чаще всего встречались с Акимом.

Настя хотела было уже зайти в дом, как вдруг кто-то сзади закрыл ей глаза ладонями. Вначале она подумала, что это Митька.

- Отпусти, шалопутный.

Но сразу поняла: ошиблась. Руки были мягкие и нежные.

- Дина!?

Та сразу обвила Настю за шею и крепко поцеловала. Это была сестра Акима – ее лучшая, задушевнейшая подруга.

- Настасьюшка, золотая моя. Ты уже на ногах? Не представляешь, как я без тебя соскучилась, - затараторила Дина.

- Можно подумать? – подзадорила ее Настя.

- Честное слово! – воскликнула Чеботарева. – Больше месяца не слышали твоих песен. Сейчас у меня нет ни минуточки свободной: надо корову доить. А вечером выходи на выгон. Все девчата и хлопцы собираются сегодня прийти.

Проворнова хотела возразить, сослаться на болезнь. Но Дина уже издали помахала ей рукой.

 

-7-

 

Начало смеркаться. Анастасия помогла отцу и братьям управиться по хозяйству. А когда все дела закончили, Проворнова вышла за калитку. На окраине звонко рассыпалась переборами гармошка, нарушая за много верст тишину сельской деревни.

«Алмазов заливается,- отметила про себя Проворнова, - удивительный парень Иван. Сколько горя свалилось на его плечи, а он никогда не унывает».

Отец Алмазова, рыжеволосый добродушный великан нелепо погиб. Было это в прошлогоднюю студеную зиму. Федор Алмазов, Мирон Чеботарев, Прокл Мурлыкин и дед Ивашко поехали в поле за соломой. В тот год осень была долгая и дождливая. После морозов стога сверху и по бокам промерзли настолько, что не было никакой возможности выдернуть даже пучка соломы. Мужики общипали стог со всех сторон, а набрали только охапку. Федор Алмазов решил взобраться на стог. С помощью мужиков и лестницы, которую они предусмотрительно прихватили с собой, ему удалось это сделать. Федор долго расхаживал по стогу взад-вперед, примериваясь, откуда бы начать пробивать снежную корку. Потом он попросил Чеботарева, подать ему наверх железный лом, чтобы снять хоть небольшой участок мерзлоты, чтобы добраться до не промерзшей соломы.

А поскольку лом торчал внизу под стогом, где они его оставили, когда приехали, напротив того места и остановился Алмазов. И вдруг Федор Петрович подскользнулся и со всего размаха упал со стога широкой грудью прямо на лом, который пронзил его насквозь, как копье. Так и не довезли Алмазова домой: по дороге скончался. Такую версию рассказали односельчанам мужики. Мать Ивана не вынесла тяжкого удара, сразу слегла, а через неделю умерла.

Приезжали из района сотрудники милиции, проводили тщательное расследование. Практически все мужики, которые ездили с Алмазовым за соломой, очень уж недолюбливали Федора за его активную пропаганду создания колхозов. Он сразу, как только возвратился с гражданской войны, где воевал на стороне красных, вел агитационную работу о преимуществе коллективного хозяйствования . Накануне должна была состояться сельская сходка, на которой Алмазов предполагал узаконить это начинание. А тут такой нелепый случай. Сильно он повредил общему делу. Бабы в один голос заголосили: «Не пустим своих мужиков в коммуну и сами не пойдем. Она, как говорится в святом писании, ничего окромя горя не принесет. Не пойдем и весь тут разговор».

Ясное дело, не обошлось тут без явного и тайного подстрекательства Чеботарева, Мурлыкина и деда Ивашки. Правда, после несчастного случая с Федором Алмазовым , они свою агитационную прыть немного поубавили.

 

 

-8-

 

Их часто вызывали в район для выяснения обстоятельств загадочной гибели односельчанина. Хотели, как выражался Мурлыкин, «пришить дело».

А в ту бурную годину немало безумствовало разночинного населения, которое мешало продвижению вперед новой революционной жизни. Чеботарев и Мурлыкин в один голос заявляли, и это подтверждали показания, что гибель Алмазова чистая случайность. А дед Ивашко , так тот вообще отказывался, что либо говорить, долдонил только одно: « Ничего не видел, я был по другую сторону стога». Из-за отсутствия улик дело закрыли….

Остался Иван Алмазов сиротой. И удивительно: не согнуло парня несчастье. С каждым днем все веселей звучала его гармошка, радовала души людей. Вот и сегодня так призывно заливается, что не пойти на вечеринку причину найти трудно. И Настя Проворнова не удержалась. Девчат и парней на выгоне собралось очень много, почти вся молодежь хутора. Иван Алмазов сидел на мельничном жернове и с увлечением играл «Страдания». Дина Чеботарева бойко пела частушки. Девушки, разбившись на пары, танцевали легко, свободно, красиво. Их загорелые лица и руки сливались с темнотой, и создавалось впечатление, что они плавают в воздухе. Парни расположились за спиной у Алмазова: кто сидел на камне, а большинство - прямо на траве. Аким со своими дружками стоял в стороне и курил.

Настя села рядом с Иваном. Она и раньше всегда умудрялась пристраиваться по правую руку Алмазова и вместе с Диной Чеботаревой пели частушки. На этот раз ей петь не хотелось. А Динка прямо заливалась.

 

У гармошки новый вид –

Планочки блестящие.
Гармонисты для любви –

Парни подходящие.

 

С неба звездочка упала

На сарайчик тесовой.

Вся любовь моя пропала

И платочек носовой.

 

Настя положила руку на плечо Алмазова. Ивана все девчата в хуторе уважали, а многие не прочь бы завести и более близкие отношения. А уважали его за веселый нрав, твердый характер, самозабвенное отношение к любой работе. За какое дело он не берется, всегда доведет его до конца. А жалости Иван не мог терпеть. Некоторые сердобольные женщины пытались как- то ему помочь: то ли корову подоить, печку истопить, то ли еще какую-то женскую работу сделать – все-таки хозяйки в доме не было. Но Алмазов

 

-9-

 

вел себя так, что надолго отбил охоту появляться в его доме с подобными намерениями.

Сегодня Проворнова почувствовала, что Алмазов стал ей чем-то родней и ближе: то ли их горе сроднило, то ли в душе произошел какой-то надлом. Иван тоже как-то по-особому, понимающе посмотрел на Настю. А Дина заливалась:

 

Вышивала я платочек

Тюлевы, притюлевый.

Бросай, Ванечка, играть.

И давай закуривай.

Аким, конечно, не мог простить такой вольности Насте. Он оставил своих закадычных дружков, присел рядом с Проворновой и обнял ее за талию. Девушка быстро оторвала, словно репей о т себя руку Акима и резко встала.

- Настенька, что с тобой?

- Ничего. Рукам воли не давай.

- А то что?

- Да ничего хорошего.

Их диалога никто не услышал. Веселье продолжалось. Часам к двенадцати молодежь стала расходиться по домам. Анастасия хотела незаметно ускользнуть от Чеботарева: ей надо было побыть одной. Но Аким удержал ее за руку.

- Погоди, поговорить надо.

Настя еще долго слышала, как все дальше и дальше удалялся звонкий голос гармошки Алмазова, а затем взяв последнюю высокую ноту, совсем затих, словно растворился в воздухе. Чеботарев и Настя остались одни. Уже ничто не нарушало тишину ночного хутора, разве что далеко в глухой роще неистово переливался соловей, да где-то совсем рядом, в густой роще, монотонно ворковали перепелки: «Спать пойдем», «Спать пойдем».

- Настенька, мне так хочется с тобой поговорить, - сказал Чеботарев.

- Знаешь, Аким, мне что-то нездоровится. Пойду я домой.

- Так я тебя и отпущу. Пожалуйста, останься.

Зная настырный характер Акима, Настя осталась. На скамейке под дубом никого не было.

- Сядем, - предложил Аким.

- Сядем.

Они сели. Аким обнял Настю за плечи. От его прикосновения Проворновой стало не по себе. Подобных вольностей раньше себе Чеботарев не позволял. Такое поведение парня насторожило Настю. На душе стало пусто и тоскливо. Аким же по своей натуре человек не чуткий, не заметил резкой перемены в настроении девушки. Он что- то говорил о любви, о природе, но Проворнова его не слушала: она почему-то думала об Иване Алмазове.

 

- 10 -

 

Вдруг Аким резко повернул Настю к себе, скользнул своими губами по ее губам и завалил на скамейку.

- Пус-ти, - прохрипела Настя.

И тут же почувствовала, как холодная рука Акима, словно змея скользнула к ее груди. Все это произошло так неожиданно, что Проворнова на какое-то мгновенье оторопела. Потом напрягла все силы и со всего размаху ударила Чеботарева по лицу. Аким странно икнул, отпустил руки. Этого было достаточно, чтобы Настя смогла от него ускользнуть. Проворнова бросилась бежать. Ей было до боли обидно, всю дорогу душили слезы. А от прикосновения руки Акима, было такое ощущение, словно по телу прополз ядовитый червь….

На следующий день, когда отец повез зерно на мельницу, Митька сказал Насте:

- Что, сестренка, наверное, пора рыжему морду бить?

- С чего ты взял?

- Ненавижу прилипчивых. Пристает, как банный лист.

- Откуда, Мить, ты все знаешь? Тебя же вчера на выгоне не было.

- Был, не был – не твое дело. Может сорока на хвосте принесла. Не понимаю, что ты хорошего нашла в этом Акиме?

- То, что ты в Динке, - отрезала Настя, чтобы прекратить разговор на эту тему.

Она хорошо знала, как любит Митька сестру Акима Чеботарева, хотя та была на два года старше его. Но не знала Настя, как ненавидит ее брат этого самого Акима, особенно после одного случая в прошлом году. В хуторе

Сорочин коров пасли по очереди по два человека. Сегодня скажем Проворновы и Чеботаревы, завтра - Коршуновы и Сухоруковы и так далее. Роли, как говорится, были распределены заранее. И лишь изредка менялся ход событий и то по основательной причине, если, например, все члены одной из семей заболели или происходило что-то из ряда вон выходящее, допустим, свадьба или похороны.

Обычно постоянными партнерами Проворновых были Сухоруковы, точнее – дед Ивашко. Этот подвижный веселый старик жил со своей старухой на окраине хутора. Их единственный сын Аркадий погиб по последним сведениям погиб во время гражданской войны. А в каких войсках да за какую власть, никто толком и не знал. Одни поговаривали, что видели Аркашку у Колчака, а другие утверждали – у самого Василия Ивановича Чапаева. И что пал он геройски на поле брани, прикрывая отход своего отважного командира.

Сколько не пытались любопытные узнать у деда Ивашки: получал ли он официальное сообщение о смерти сына? Разговора не получалось. Может старик действительно ничего не знал, а может специально уходил от ответа, не желая бередить старую рану, сохраняя одну только ему известную тайну. А потом и время гражданской воны было сложным и трудным: поди,

-11 -

 

разберись, кто прав, кто виноват? А слухи в ту тревожную пору ходили разные: и в пользу нового строя и против него. Революция – она своими громадными жерновами, словно на мельнице, перемалывала ту грубую неотесанную массу, которая бурлила в России, и настойчиво лепила нового человека – человека будущего. И порой попадались такие инородные тела, что жернова революции скрежетали, напрягая свои усилия, и для многих казалось, что вот-вот они остановятся. Но на упругие крылья мельницы налетал свежий порыв ветра, и, преодолев возникшее препятствие, жизне- дающий камень продолжал свою благородную работу

А русский мужик – человек сложный и мудрый. Его на мякине не проведешь. Порой он может, сломя голову, ринуться навстречу невероятной опасности, рискуя жизнью, пойдет на преодоление сложнейших трудностей, а порой долго будет присматриваться, недоверчиво прислушиваться к здравому голову рассудка и пройдет немало, времени пока он убедится, что дело новое – дело нужное и полезное.

Видимо поэтому люди в хуторе Сорочин, не бросались бездумно обличать и привлекать к ответственности тех мужиков, которые служили у белых. А те в свою очередь не трогали своих идейных противников. Создалось напряженное видимое перемирие. Да и потом, как можно осуждать человека, который по не зависящим от него причинам оказался на службе у Деникина, Корнилова, Колчака или другого генерала. Ведь он давал присягу: служить не только царю, но и Отечеству. Царя, допустим, он ненавидел всей душой, а вот любовь к Родине, матушке – России впитал с молоком матери.

А новая власть предоставляла возможность, так называемым колеблющимся, безусловно, не Явным врагам, разобраться в своих душевных смятениях, дойти сознанием о правильном выборе жизненной дороги.

Вот и Мирон Степанович Чеботарев, отец Акима и Дины, служил верой и правдой царю. Когда последний отрекся от престола, вместе с Красной Армией устанавливал советскую, а позже, в гражданскую, переметнулся к белым. Рассказывают, в одном из боев Проворнов Прохор Матвеевич, ярый сторонник советской власти, и Мирон Степанович чуть было не закололи друг друга штыками, короче говоря, шли друг на друга в лобовую атаку. Помешал взрыв снаряда. Проворнов контуженный упал на землю, а Мирон Степанович со своими дружками ушел от преследования. Долго скрывался в лесу, затем сам пришел в хутор, воткнул штык в землю и всенародно заявил, что он не враг новой власти, и что по своему недоразумению связался с белогвардейскими бандами, которые наобещали ему золотые горы. И с тех пор от него никто не слышал даже слова против советской власти, а, наоборот, во всем и всегда был ее сторонником.

Вот только насчет колхозов Мирон Степанович не то, чтобы возражал, но высказывал свои сомнения: « Как оно будет в коммуне? Все общее. А один может сделать больше, а другой – меньше. А в принципе, почему бы не попробовать? В числе первых дал согласие на вступление в колхоз. Только

- 12 -

 

трагический случай с его активным организатором Федором Петровичем Алмазовым отодвинул на неопределенное время создание коллективного хозяйства.

Или взять отношение Чеботарева к своей дочери – Дине. Мирон Степанович даже фразой не обмолвился, когда узнал, что она вступила в комсомол. Напротив, даже по- своему приветствовал: « Может оно и правильно, Гуртом, как говорят, хорошо и батьку бить. А молодежи в обществе сподручнее».

Да и во взаимоотношения между Диной и Митькой не вмешивался, хотя знал, что они встречаются. Совсем на других позициях стоял его сын Аким. То не мог спокойно смотреть, когда Дина с Митькой были вместе. Он всячески мешал их встречам. Теперь настало время рассказать о том злополучном случае, который произошел в прошлом году.

Стояла ранняя осень. Хлеба уже были скошены. Солома лежала в стогах. И так случилось, что дед Ивашко заболел. Он вообще-то после того рокового случая, когда погиб Алмазов – старший, замкнулся в себе и часто прихварывал. А его бабка Пелагея дальше своего двора никуда не ходила. У нее сильно болели ноги. Но зато была сведуща обо всех делах в деревне. ЕЕ дом – сокровищница всяких слухов, новостей и небылиц. Так вот их двору подошла очередь пасти коров. Бабка Пелагея сбегала (она всегда говорила «сбегаю», хотя останавливалась через каждые полсотни метров отдыхать) и договорилась с Прохором Матвеевичем, чтобы Проворновы отпасли и ее и свою очередь. « А когда мой Ванька выздоровеет, он и за вас отпасет». Прохор Матвеевич согласился.

Первым вызвался пасти коров Митька. Видимо он уже знал, что от Чеботаревых будет Дина. Настя с улыбкой наблюдала, как брат собирается на выпас коров. Он даже рубашку одел чистую. Старательно причесал непокорный каштановый чуб, одним словом было ясно, что парень влюблен.

Правда, сам Митька и виду не показывал, что ему нравится Дина. От хуторских очей ничто не проходит не замеченным. И в открытую стали поговаривать, Митька в Чеботариху влюбился. Ведь это же была сущая правда.

Все было парню любо в Дине. Веселый, открытый характер. Черные густые, почти до самой талии косы, (словно о ней в этой песне поется: «руса коса до пояса, в косе лента голуба»). Карие глаза, нежное в едва заметных веснушках лицо. Грудной, мягкий голос. Нравилось Митьке и как Дина одевалась. Всегда скромно, всегда с выдумкой. Кофточки, например, она носила не дорогие, а вышивала на них такие оригинальные узоры, что они от этого становились нарядными и праздничными.

Так вот погнали они вместе стадо коров пасти. Митька старался изо всех сил. Только и слышен был его голос. Короче говоря, всю работу взвалил на себя. Так прошло почти до обеда. Совершенно неожиданно хлынул проливной дождь. Он застал пастухов далеко от хутора. Благо рядом

- 13 -

 

находился стог соломы. И тут Митька проявил всю свою изобретательность. Он воткнул в стог свою и Динину палки. Нашел где- то еще две. Одну положил сверху, а второй подпер снизу. А поверх палок навалил соломы. Получился хороший навес. Митька и Дина сидели под ним, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг, словно образовавшись из дождя, перед ними появился Митька на своем дородном жеребце.

- Что уже снюхались? Или еще не успели? – спросил он, поигрывая кнутом.

- Откуда ты взялся? – словно не замечая вызывающего тона, спросил Митька.

- Ты шантрапа, зубы не заговаривай. Тоже хахаль нашелся.

Потом сверкнул глазами на Дину, изрек:

- А ты, курва, свое дома получишь.

Такой наглости Митька стерпеть не мог. Он выдернул из стога свою увесистую палку и с криком:

- Я тебе сейчас голову размозжу, - кинулся на Акима.

Тот хладнокровно выждал, пока Проворнов приблизится к нему и изо всей силы ударил Митьку по лицу.

- Сопля, зеленая. Еще прыгает…, - отвратительно выругался и стремительным галопом поскакал в хутор.

О случившемся Дина и Митька никому не рассказывали. Но все равно не обошлось без насмешек хуторских парней.

- Крепко тебя Чеботариха полюбила. Синячок что надо.

- Ну и присосалась баба, словно пиявка, еще, наверное, и яд пустила.

Были комплименты и по- грубей, но Митька не обращал на них ни малейшего внимания, словно не слышал.

 

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

 

Прохор Матвеевич возвратился с мельницы сердитым и раздраженным.

- Обнаглели богатеи совсем. Надо с этим кончать. Мужики возмущаются. А мельник так тот совсем обнаглел. В первую очередь мелет тем, у кого карман от денег лопается. Да кто по больше даст муки или зерна. Вон Чеботарев только вчера привез и не мешок, а целых пять – и уже готово. Сегодня и забрал. А те, у кого в кармане от голода мышь плачет, месяцами ждут. Я хоть и не большевик, а все-таки с мужиками переговорю. А если надо и в район поеду. Пора коммуну организовывать.

- Папа, а тебе не страшно? – спросила Настя. – Слухи ходят, что активистов кулаки убивают. Вон в Ореховке председателя убили и всю семью перерезали.

- Волков бояться – в лес не ходить,- ответил Проворнов.

Вечером того же дня в доме Проворновых состоялась сходка. Из бедных пришли практически все. А из богатых – Чеботарев, Мурлыкин и еще

- 14-

 

несколько мужиков. Они расположились особняком, в разговор почти не вмешивались. Только внимательно слушали выступающих.

Был на сходке и Иван Алмазов. Его Прохор Матвеевич пригласил персонально, а пригласил, как потом он сам говорил, по следующим соображениям. Во-первых, Алмазову уже исполнилось 20 лет, и являлся полноправным представителем, хозяином двора. Во-вторых, был непреклонным сторонником идей погибшего отца. Разговор получился горячим, деловым и принципиальным. Из выступлений хуторян было ясно: вопрос объединения в коммуну назрел давно и волнует всех. Хотя большинство крестьян имели смутное представление о колхозе, но все-таки каждый понимал, что дальше жить по старинке нельзя.

Особенно трудно приходилось беднякам зимой и весной. Нужда гнала, как говорили в хуторе, залезать в долги к богачам. И что удивило Анастасию, она в это время была дома и готовила ужин, мужики с глубоким пониманием слушали Алмазова.

Внимательно слушал Ивана и Чеботарев – старший. Только он почему-то беспрестанно и боязливо посматривал в окно. Глаза его беспокойно бегали, словно искали поддержки у присутствующих. Насте почему-то стало страшно: ей показалось, что перед окном промелькнула какая-то тень. Сразу вспомнились рассказы об убийствах активистов. И Проворнова только сейчас спохватилась, что Митьки нет дома. Это обстоятельство еще больше усилило беспокойство девушки. Но она утешала себя мыслью о том, что в их хуторе колхоз еще не создан и вести об этой сходке за пределы хутора далеко еще не успели выйти.

Неожиданно зазвенело разбитое стекло, и в дом влетел увесистый булыжник. На мгновенье все оцепенели. За окно послышался быстрый топот и громкие голоса.

- Стой! Держи его!

- Еще кусается, гад.

Мужиков, словно ветром выдуло из дома. Возле колодца они увидели катающийся по земле клубок. Настя, которая тоже на этот шум выбежала на улицу, сразу различила среди кричащих Митькин голос, голос ее брата.

- Попался, сволочь…

Прохор Матвеевич громко щелкнул кнутом, которым предварительно вооружился, когда выбегал из дома.

- Кончай бузить!

Щелчок кнута в вечерней тишине прозвучал, как выстрел. Клубок дерущихся мгновенно рассыпался. С земли поднялся Митька Проворнов и его закадычный друг Степан Корниенко. Третий человек продолжал лежать у колодца. В нем все безошибочно узнали Акима Чеботарева.

- Вставай, выродок. Мы сейчас с тобой разговаривать будем, - угрожающе загудели мужики, окружая его плотным кольцом.

 

- 15 -

 

 

Аким медленно поднялся с земли, потом неожиданно рванулся вперед. Но тут же отлетел назад, словно налетел на бетонную стену. Упал на четвереньки, завертелся волчком и закричал:

- Не убивайте!

И уже совсем по-мальчишески:

- Я больше не буду….

Русский мужик он добр в хорошем расположении духа, но стоит только его вывести из душевного равновесия, его гнев усмирить сможет только чудо или какая-то сверхъестественная сила. Кольцо угрожающе стало сжиматься.

Еще секунда и свершится непоправимое.

Вдруг к Акиму бросился Мирон Чеботарев, отец парня, закрыл его собой и закричал:

- Пощадите , мужики! Пощадите. А? Дите ведь неразумное. Я его сам накажу. Честное слово, как перед богом клянусь, перед всем сходом. Я сам…. Дайте его мне.

На окружающих это подействовало отрезвляюще. Многие как-то совершенно забыли, что среди них Мирон Степанович, и не просто Мирон Степанович, а отец Акима. Круг, подобно пружине, разжался.

- Фух, - облегченно вздохнули мужики, - чуть грех на душу не взяли.

Только кузнец Ивашкевич сердито проворчал:

- Дите, дите…. Кобель несчастный.

_ Ну, што ты, што ты, Степушка. Я его сам, сам уму-разуму поучу, по своему, по-отцовски, - в голосе у Мирона Степановича зазвучали зловещие нотки, - он у меня навек запомнит.

- Ладно! – Прохор Матвеевич хлопнул по голенищу сапога кнутовищем. – Забирай своего Акима. А завтра, смотри, чтобы мне окна застеклил. Оно-то хоть и весна, а ветер свежий, А у меня еще дочка не выздоровела. Ну, что?

Будем расходиться, мужики?

- Все сделаю, Матвеевич. Все сделаю, как ты говоришь. И окна вставлю, и этого балбеса проучу. Иди, непутевый.

Он толкнул в спину Акима, да так сильно, что свалился на землю. Мужики расступились. Аким быстро встал, Чеботарев дал ему несколько подзатыльников. И они пошли. Долго еще в темноте слышался сердитый голос Мирона Степановича:

- Чему я тебя учил? А? Забыл?

- Батя, - то и дело пытался что-то сказать Аким, но Мирон Степанович останавливал его окриком, даже не давал мысль закончить.

- Молчи, отца перед всей деревней опозорил.

Утром, на следующий день Мирон Степанович, как и обещал, сдержал свое слово. Он провел Акима через всю деревню, нещадно избивая хворостиной. А уже возле амбаров, где всегда собирались мужики на сходки, дал волю своему гневу. И что удивительно, Аким почти не сопротивлялся, только как

- 16-

 

молодой непослушный телок неестественно крутил головой, боясь, чтобы отец не попал по лицу.

Потом Чеботарев стеклил окна в доме Проворновых.

- Ты прости, Прохор Матвеевич, непутевого. Молодая кровь играет. Вот он и не знает, куда свою силу применить. Говорит, что беду натворил из-за ревности. Думал, что Настя с кем-то в доме закрылась.

Проворнов промолчал, хотя твердо знал, что это наговор на его дочь. И на такой поступок она никогда бы не пошла. А Чеботарев-старший всячески юлил, пытаясь выгородить своего сына, всему свету твердил, что « я, не я, и хата не моя». Но ему, естественно, никто не верил.

Настю знали в деревне хорошо, как веселую, общительную и почти недоступную девушку. Поэтому сплетня, как коварная гадюка, поползала, поползала, шипя, по домам. Снова забилась в щель. А Настя всей душой воз- ненавидела Акима.

Наконец-то настала долгожданная щедрая. Урожай выдался в этот год небывалый. На полях, будто волны гигантского моря, покачивалась пшеница. Кукуруза, по выражению деда Ивашко, «вымахала» до двух метров. Початки были такими крупными и полными, что нередко отламывались от собственного веса, и своими огненно-рыжими чубами касались земли. Подсолнух тоже не отставал в урожайности. Гигантскими, словно тысячи солнц, шляпками следил за своим небесным собратом, щедро питая многочисленные плоды его мягким теплом и светом, наполняя живительной силой свой сотейник, подобно дружной семье пчел.

Эта была щедрая и долгожданная осень. А долгожданная вот почему? Впервые урожай собирали колхозом, который после всяких неувязок и разногласий все-таки организовали. Назвали его именем Федора Алмазова. Председателем единодушно избрали Проворнова Прохора Матвеевича. Воздержались от голосования за его кандидатуру только три человека: Чеботарев, Мурлыкин и дед Ивашко.

Чеботарев издавна недолюбливал Проворнова, да что там Проворнова, он свысока смотрел даже на своих однодумцев. Да оно и понятно, ведь у Мирона Степановича хозяйство было самым крупным в хуторе. И всем было видно, как он, скрипя сердцем, передал в колхоз своих коров, волов, коней. А вот поведение деда Ивашко поразило всех хуторян. Даже молчаливый кузнец Василий Соколов, коренастый мужик, которому легче десяток коней подковать, чем слово сказать, и тот не выдержал, встал с места и произнес сочным басом, каким запросто можно заглушить любой шум:

Дед, а дед? Ты што свое нутро не показываешь? По нраву тебе наш председатель или нет? Что-то ты в последнее время очень даже Чеботарю поддакиваешь. А ты вот всему собранию скажи свое мнение.

Дед Ивашко растерянно огляделся вокруг, зашебуршился, поднял руку и смущенно забормотал:

- Я-то што? Я «за»….

- 17-

 

Все присутствующие дружно засмеялись. Только Мирон Степанович хмуро взглянул на деда, тот сразу опустил глаза и до конца собрания не поднимал головы.

Этот эпизод зародил в душе Прохора Матвеевича сомнение. Что могло связывать бедного мастерового деда Ивашку с Чеботаревым. Правда, он и раньше замечал какое-то невидимое давление на деда со стороны Мирона Степановича. Но на собрании это выразилось явно и непосредственно. «Может через пропавшего без вести сына Аркашку проходит ниточка»? – мелькнула догадка.

Колхозные заботы отодвинули все подозрения в сторону. Прохор Матвеевич председательской деятельностью, что с утра до позднего вечера находился в поле. Люди, вкусив новой жизни, трудились весело, радостно и споро. И не было такого вечера, чтобы они возвращались домой с работы без песен. Все с нетерпением ожидали уборки урожая.

И вот, наконец, пришла страдная пора. В поле вышли косари. Началось то священодействие, ради которого пахарь вспахал поле, хлебороб засеял пашню. Весело зазвенели косы, бойко застучали косилки. От первого петушиного крика на заре до полуночи на хуторе можно было встретить только немощного старика или старуху. Даже вся детвора находилась в поле со своими родителями, а те, кто постарше принимали непосредственное участие в уборке урожая. Одни возили воду, другие – снопы, а третьи, что покрепче, особенно парни, наравне с мужиками бойко махали косами.

Нужно было до начала дождей снять хлеб с корня, то есть скосить, повязать в снопы перевезти в хутор и заскирдовать, а уже потом обмолотить. Несколько раз Прохор Матвеевич ездил в район, как он сам выражался, «прозондировать» почву.

Однажды утром хуторян разбудил незнакомый рокот. Яростно вгрызаясь стальными колесами в землю, трактор притащил на ток молотилку. В тот же день ее установили, а ближе к вечеру состоялось летучее собрание, на котором председатель колхоза призвал всех в сжатые сроки завершить обмолот.

- Машину эту, - сказал он, - нам дали на неделю. А для того, чтобы справиться с заданием, надо работать круглосуточно.

И загудела молотилка. Мужики подавали со стогов снопы, женщины их развязывали и укладывали на транспортер, машина их, словно страшное железное чудовище, с натужным ревом проглатывала, выбрасывая в одну сторону зерно в другую – солому. Девушки и парни деревянными лопатами сбрасывали зерно в одну большую кучу. Дело спорилось.

Молотилка своим гулом нарушила извечную тишину хутора. Она внесла в его жизнь новое, досель неизведанное чувство коллективного труда, чувство хозяина земли. Радостно было на душе у председателя Проворнова. Он с восторгом замечал, как людей сближает работа, роднит, как широко раскрывают они свои души друг перед другом. Таких отношений Прохор

- 18-

 

Матвеевич не открывал для себя раньше, даже во время посевной кампании. Ведь тогда работа проходила вроде бы и коллективно, и в тоже время индивидуально.

Допустим, тоже боронование. Перед человеком пара лошадей или волов да впереди поле. И так на целый день. Он будто и дело общее делает, но остается наедине со своими мыслями. И может, когда доходил до межи своего участка земли, в сердце закрадывалось противно-щемящее чувство собственника. Человек становился угрюмым, не разговорчивым, прятал потаенные мысли-мечты, прикрываясь своим молчанием , словно черепаха панцирем.

А здесь даже на току, где стояла веялка, кипела тоже коллективная работа. Зерно провеивали, а потом разгребали его ровным слоем и оно сушилось целый день на солнце. Анастасия Проворнова и Дина Чеботарева крутили вдвоем за большую массивную ручку веялку. А Митька и Степан Коршунов засыпали в веялку зерно железными коробами. Молодежь трудилась дружно и азартно. Особенно старался Митька . Он, вообще-то какую работу не выполнял, почти никогда почти не уставал: то ли силой обладал незаурядной, то ли в нем было столько неуемной энергии. Работа проходила с шутками , прибаутками, чего раньше не замечалось при единоличном ведении хозяйства.

Также и на «машине», так окрестили молотилку хуторяне, было видно как люди общаются друг с другом, подстегивают веселой шуткой, подзадоривают незлобно, а порой и говорят такую правду, какую человек боялся даже самому себе сказать, а на людях она уже не такой бедой, как наедине с самим собой. И проблема, долгое время лишавшая его сна и покоя, перераставшая в лично воображении в глобальные масштабы, оказывалась никчемной и пустяшной.

 

 

Э П И Л О Г

 

Когда я начинал писать этот роман, то думал охватить судьбы трех поколений. Проходили годы, а работа над ним отодвигалась и отодвигалась на задний план из-за непонятного даже для меня предчувствия обреченности.

Мне почему-то казалось, что время для больших эпических полотен безвозвратно утеряно по независящим от человечества причинам. И в эпоху бурного развития компьютерной техники, сверхвысоких технологий уже не будут писать романы, да и читать их будет некому. Просто отпадет в этом необходимость. Как показывает время, мои предсказания оправдались.

И все-таки мне не хочется оставлять моих героев на середине дороги. Поэтому я хочу, хотя бы пунктирно очертить их жизненные вехи. Для начала объясню: почему я назвал роман «Деревенские горожане»? Все дело в том , что практически все жители хутора Сорочин станут постоянными жителями

-19-

 

городов. Жестокий железный городской дракон проглотит их судьбы, как молотилка снопы, выплевывая людей на вживание в каменные джунгли. Все они пройдут суровую жизненную школу становления, полную трагизма и драматизма.

Великая Отечественная война опять разбросает сорочан по разные стороны житейских баррикад. Братья Проворновы и их друзья будут сражаться в рядах Красной Армии за свободу и независимость нашей общей Родины – Советского Союза. Самый меньший брат погибнет героической смертью в боях под Москвой. А Митька Проворнов окончит войну в звании подполковника и уедет на постоянное место жительства в город.

Федор Алмазов станет известным ученым в области космических исследований и будет разрабатывать планы полетов на Марс.

Аким Чеботарев перейдет на сторону фашистов и будет воевать в рядах вермахта, а его отец станет в деревне старостой. После войны отбудут наказания в разных тюрьмах. А потом их следы затеряются в городских джунглях.

Настя выйдет замуж за Федора Алмазова. А Дина Чеботарева станет женой Митьки Проворнова. И вместе пополнят опять же городское население. А хутор Сорочин опустеет, обезлюднеет и совсем прекратит свое существование.

Об этом я написал в своем стихотворении « Терновник души»:

 

Мой хуторок – такая красота.

Хатенки, как невесточки, в день свадьбы.

От зарослей тернового куста

Два шага до моей усадьбы.

 

А дальше чуть - вишневый дивный сад.

Тропинка вверх, как жизнь моя, прямая.

И чисто голубые небеса.

И тишина несказанно живая.

 

Ты только голос вздумаешь подать:

Заполнит сразу всю округу эхо.

Да только вот…, да только вот беда:

Зачем я от тебя, мой хуторок, уехал?

 

За мною все уехали друзья,

И даже те, с кем не был я и дружен.

Осталась там пустынною земля.

И хуторок тот никому не нужен.

 

Он мог забыть. Он мог бы не простить.

Он мог бы умереть. (Мы все на свете смертны).

-20-

 

А он все звал нас, звал, хоть погостить,

Отбросив напрочь всякие наветы.

И он сейчас пока еще стоит,

Хоть постарел и потускнели очи.

Печально в небо трубами дымит

Мой хуторок, любимый мой Сорочин.

 

Я на колени пасть пред ним готов,

Пред земляками, чтобы не забыли …

Да только нет терновника кустов.

И сад вишневый, видимо, срубили…

 

На то время, когда писалось это стихотворение, в хуторе проживало всего три человека. Все остальные разъехались, в основном, по городам. Я как-то прикинул в голове, и оказалось, что большая часть городского населения

практически выходцы из сел. А как доказать это? Я взял справочник «Письменники Радянсько1 Укра1ни», видавництво «Радянський письменник» за 1981год и проанализировал места рождений поэтов и писателей всего на две буквы алфавита «А» и «Б». И оказалось, что из 87 поэтов и писателей 54 выходцы из сельской местности, причем очень малая часть из районных центров, а остальные - из деревень и сел. Это только писатели, а я уверен, что такая статистика подтвердится, если взять певцов, композиторов, ученых, политологов, видных государственных деятелей, полководцев и так далее. Вот и выходит, что все мы деревенские горожане…

А совсем недавно я узнал, что умер последний житель хутора Сорочин. И уже год там никто не живет. Только на пасху собрались бывшие жители села на деревенском кладбище, чтобы почтить память своих предков, которых все мы предали, отдав предпочтение городу. Вечная им память.

 

 

Иван Чалый, член Международного Сообщества Писательских Союзов, бывший житель хутора Сорочин, который еще год назад находился на территории Белгородской области.

 

ОДИН ДЕНЬ В ЛЕСУ

(юмористическая повесть )

 

Все началась с известной песни из кинофильма «Семнадцать мгновений весны…». На небольшой зеленой поляне под широколистым раскидистым дубом мы проводили генеральную репетицию дня рождения Виталия Бородина: распивали крепкий чай без лимона и закусывали маринованной килькой. Лицо юбиляра чем-то мне напоминало печальную маску клоуна. И с каждым тостом оно мрачнело все больше и больше, наши поздравления звучали все торжественней и убедительней. Если во время рабочего дня Виталий все еще сомневался, что ему пошел пятый десяток, то сейчас, после рабочей смены, судя по настроению, поверил в это окончательно и бесповоротно. Он без удовольствия выпивал, отмеренную ему дозу, кисло улыбался, брал за хвост совершенно безразличную к нашему торжеству кильку, нюхал ее и аккуратно клал ее на обрывок газеты. Только после этого ритуала загадочно произносил: «Пятый десяток… Кто б мог подумать?…»

Его изречения я считал обидными для всего нашего коллектива. Если Васька Орехов для того, чтобы выпить, мог втянуть нас в подобную авантюру, то профсоюзный комитет, без сомнения точно установил дату рождения Бородина 17 августа 1999 года. И лучшее доказательство того – маленький, но голосистый радиоприемник «Рапсодия», подаренный коллективом перед началом смены. Теперь это вещественное доказательство висело на суку засохшего дуба на плетеном ремешке и громкой музыкой каждую секунду напоминало о своем существовании.

Когда наш пикник подходил к апогею, из динамика полилась знакомая мелодия из кинофильма «Семнадцать мгновений весны…», которая впоследствии перевернула уклад всей моей жизни, да и моих товарищей тоже. Услышав песню, Виталий уже к закуске не притрагивался, а лишь с удовольствием причмокивал языком и говорил: «Хорошо бы сейчас грибочков …. Солененьких…». А Васька Орехов вовсе горло распевал: «Где-то далеко, где-то далеко идут грибные дожди…».

Последние минуты торжества я помню очень отчетливо и могу заверить под любой клятвой, что проходили они в бесконечных

-2-

заверениях во взаимной любви и дружбе. Называли мы друг друга не иначе как по имени отчеству: Виталий Аркадьевич, Василий Семенович, Иван Пантелеевич. А в отдельных случаях, когда прилив наших чувств доходил до высшей точки нежности, то величали просто по отчеству.

- Ты, Аркадьевич, не знаешь, какой ты за- за- мечательный человек. Я же тебя люблю, как … родного отца, - шептал на ухо Бородину Васька Орехов, и непонятно зачем, то застегивал, то расстегивал «молнию» на своей рубашке.

А я почему-то решил, что лучшим свидетельством уважения к своим товарищам будет чтение стихов. Но так как ничего путного в голову не приходило, с особым усердием декламировал письмо Татьяны к Онегину:

Я вас люблю, - чего же боле,

Что я еще могу сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

 

На наши прозаически-интимные и поэтически-возвышенные

Признания Виталий Бородин реагировал весьма своеобразно. Он вытирал ладонью вспотевший лоб и жалобно вздыхал:

- Хорошо бы сейчас грибочков … Солененьких…Или хотя бы кваску холодненького…

Расставались мы перед самым закатом солнца. Бородин собрал в полиэтиленовую сумку остатки нашего пиршества, потом отвел нас в сторону и заговорщески сказал:

- Мужики, а не махнуть ли нам завтра в лес за грибами?

Его предложение несколько озадачило меня. А Васька Орехов, обладающий в таких ситуациях повышенной реакцией, настороженно спросил:

- А как же твои именины?... С этим, дорогой, не шутят…

- Эх, ребята, не люблю юбилеи. Да и вообще всякие там шумные праздники… Мы вот всего пару часов посидели, а я весь взопрел от ваших поздравлений и пожеланий. Так мы же в одном ООО по двадцать лет работаем, знаем друг о друге больше, чем наши жены.

А на юбилей соберутся дальние и близкие родственники, будут всякие лесные слова говорить. Как о покойнике…. Так покойнику

-3-

хорошо: он ничего не слышит…. А на юбилее поднимется из-за стола какой-нибудь родственник, и станет расхваливать на все лады, а встречаемся мы с ним раз в году и то на пасху на кладбище…. И сидишь, не знаешь, куда глаза от стыда спрятать…

Нет! Только в лес!

Такого поворота событий мы никак не ожидали, на некоторое мгновенье даже растерялись. Но по решительному тону Бородина поняли, как будет трудно его отговорить от этой затеи, затеи, на мой взгляд , очень странной. В нашем ООО, а если полностью - в обществе с ограниченной ответственностью «Вздрогнем» все знали слабость Виталия к соленым грибам, но в числе грибников он, как я и Орехов, не значились. Это обстоятельство я и выдвинул основным контрдоводом:

- Ты же, Аркадьевич, мухомора от опенка не отличишь, - сказал я ему совершенно дружелюбно.

Бородин посмотрел на меня так, словно я у него увел жену или на время одолжил ему свою тещу.

- Ну, ты даешь, Виноградов. (Он всегда меня по фамилии называл, когда начинал сердиться). Дома у меня целая полка грибной литературы. С цветными картинками. Разберемся.

- Да и опохмелиться не успеем, - поддержал меня Орехов.

-Василий, Василий… Ты же знаешь мое отношение к выпивке. И угощаю вас лишь потому, что такая традиция. Все вы помните нашего учителя ( царство ему небесное), Андрея Васильевича. Классный специалист был. По части выпивки тоже. Многому нас научил, кстати, и этим маленьким выпивкам тоже… Чего я не одобрял и не одобряю. А вот не угости я вас на день рождения – обидитесь. Скажите, жмот, а то и хлеще. Так вот и привыкли…

« А ведь прав Аркадьевич, - подумал я. – Чего греха таить, мы, с Ореховым, с самого утра перемигивались. Конца смены никак не могли дождаться…».

Но Орехов так протестующе замахал руками, собирался взлететь:

-Какой там лес? Какие грибы, Виталий? Это же не огурцы… . Собирай все подряд и ничего не будет. Я слышал: есть такие грибы, что утром съешь, а к вечеру дуба врежешь. Нет, я не поеду…

Бородин недовольно поморщился, переложил сумку из одной руки в другую и сказал:

-4-

- А еще друзья…. Я думал: вы за мной в огонь и воду. Значит так, завтра в восемь часов утра жду вас на железнодорожном вокзале. Пока.

И без традиционного рукопожатия Виталий пошел по направлению к дому. Поступок Бородина нас так ошеломил, что долго не могли закрыть ртов от удивления. Точно немая сцена в «Ревизоре» Николая Васильевича Гоголя.

-Не допил человек, - наконец выдохнул Васька Орехов.

Когда утром на следующий день (это был выходной), я попросил жену найти мне какую-нибудь посуду для грибов и справочную литературу по соответствующему вопросу, она молча поднялась с постели, принесла из холодильника пол-литровую банку кваса и без тени сочувствия сказала:

- Наверное, голова болит. Выпей, может быть полегчает.

- Причем тут голова! – рассердился я, но квас выпил с удовольствием. - Я еду за грибами.

Вы бы видели выражение лица моей ненаглядной. Если бы я сказал, что меня в составе космической экспедиции отправляют в другую Галактику или посылают в племя людоедов на заготовку сена, удивление жены было бы гораздо меньшим. И единственное о чем бы она спросила, так это – скоро ли я вернусь из командировки?

А здесь она разразилась такой пространной тирадой о том, как это опасно для жизни, и о том, что я хочу своими грибами (так и сказала: своими грибами) отравить всю семью, и о том, что если бы когда-нибудь знала об этом моем желании, то никогда не вышла за меня замуж. И еще добавила, что я черствы, бездушный человек, что ни за какие деньги не станет ни жарить, ни варить моих грибов, и что она этого так не оставит и непременно пойдет в профком.

Ну, как говорят: муж и жена – одна сатана, а я уточнил бы - две сатаны. Собрала она меня в дорогу, положив, по ее мнению, все необходимые принадлежности: зубную щетку, мочалку, мыло, два литра молока (на случай отравления, якобы помогает). При этом строго настрого приказала во время сбора грибов не касаться их руками, а также лица и прочих открытых мест. А лучше всего надеть марлевую повязку и перед едой обязательно почистить зубы.

-5-

Когда я перед зеркалом решил проверить внешний вид и надежность экипировки, то с удивлением обнаружил, что у меня куда-то запропастилась голова. Вместо нее торчали разные узелки, дно котелка, корзины, в общем все что угодно, только головы не было. Я не шутку испугался. К счастью, во время пришла на помощь жена. Между нами говоря, с ее способностями ей бы надо было работать ни в каком-то финансово-экономическом отделе, а в уголовном розыске или, как минимум, частным детективом. Но голова есть голова – без нее выходить рискованно. Спасибо жене, она нашла мою голову под одной из частей рюкзака. А что бы не перепутать ее с другими вещами, жена одела на нее разноцветную

шапочку с огромным козырьком и сказала:

- Точь – в точь канадский золотоискатель. Там по пути нигде нет

фотоателье? Ты бы сфотографировался на всякий случай. А то мало ли что… Может, в последний раз видимся….

- Вот заладила: в последний раз, в последний раз …, - рассердился я. – Дай, лучше я на себя посмотрю со стороны.

Легким движением я отодвинул жену от зеркала и включил свет в коридоре. Отражение моей персоны, честно скажу, мне понравилось. Было в нем что-то романтическое, веяло силой и мужеством. А главное – решительностью. Короче говоря, присутствовали все те качества, каких мне не хватало в действительности. Я гордо и, наверное, очень резко поправил за плечами рюкзак, потому что раздался такой звон, будто сцепили два товарных вагона.

- Ну, я пошел, - но открыть дверь мне помешала жена совершенно неожиданным вопросом.

- А ты надел чистое белье?

- …?

- Нет? Тогда никуда не поедешь!

- Почему? В лесу ночевать мы не собираемся. А если вдруг и придется, то для мухоморов свежесть моей майки не обязательна, - пошутил я.

Но как часто бывает в жизни, шутки мужей жены воспринимают, как личную обиду. Моя жена, к сожалению, не исключение. Она расплакалась.

- Вечно эти мужики все норовят по-своему делать…. Ну что я такого прошу: комнату пропылесосить, полы помыть или совсем

-6-

невозможное – на кухне порядок навести? Я прошу всего навсего надеть чистое белье ….

- Ты не представляешь, что ты говоришь? – возмутился я. – Пока я здесь буду переодеваться, поезд уйдет. Ведь уже двадцать минут восьмого….

- Ничего, ничего, дорогой, успеешь. Не на восемь часов, так на девять. Там этих поездов, как собак на рынке.

- Здрасьте! Так мы же на восемь договорились встретиться. Меня Орехов и Бородин на смех поднимут, если узнают, что жена не пустила, - не сдавался я.

- Я так и знала, - запричитала жена, - я так и знала. Родная жена – ничего не значит. Тебе какие-то там Орехов и Бородин дороже….

- Между прочим, не какие-то. Я с ними вместе больше работаю, чем с тобой живу, - миролюбиво возразил я.

Не стоило бы ей говорить этих слов. Ох, не стоило. Если вам приходилось видеть ураган с грозой, градом и ливнем, то это явление , по сравнению с реакцией моей жены, - живописный курортный район Крыма с мирно воркующими под сенью пальм фонтанами, мягкими лучами восходящего солнца, ласково-трепетным рокотом волн Черного моря.

В квартире стало твориться что-то невообразимое. Жена развила такую бурную деятельность, что мне казалось, дай ей просторы московского ГУМа, то и там бы вряд ли нашел укромный уголок, где можно было бы укрыться от ее громов и молний, обвинений и раскаяний, осуждения и упреков.

Она припомнила мне школьный выпускной вечер, убедительно доказывая пожелтевшей фотографией, что я неслучайно оказался рядом с отличницей нашего класса Анжеликой Свинопасенко. Она нашла логическое подтверждение моей неверности и на экзотическом снимке в Доме отдыха из местного журнала «Курортный сезон», где мы с Авангардом Голопузунко сфотографировались с известной итальянской певицей Раффаэлой Кара. На мое возражение, что мы на этом снимке проходим общим фоном групп отдыхающих да и то на самом заднем плане, жена отпарировала меткой фразой : «На этом крымском фоне у вас у всех одни планы…». Она даже отыскала мой старый плащ,

 

-7-

который я во время поездки в подшефный колхоз «Изумруд» нечаянно порвал, и мне его заштопала наша работница отдела технического контроля Олимпиада Порфирьевна. Жена и в этом усмотрела мое легкомысленное отношение к семье. Мои доводы, что у Олимпиады Порфирьевны девять взрослых детей, что через год она уходит на заслуженный отдых, жена посчитала неубедительными, и мало того – эгоистичными.

Такая многоплановая, стратегически точно рассчитанная атака, доконала меня окончательно. А когда моя благоверная в довершение всего сказала, что хорошая жена даже к любовнице не пустит своего мужа в грязном белье, я сдался.

- Хорошо. Давай.

- Вот так бы давно, мой хороший, мой ласковый зверь. Я все быстренько соберу.

Но, к сожалению, на этот раз исключительная способность жены безошибочно отыскивать вещи, ей изменила….

К восьми часам я, разумеется, не успел. На железнодорожном перроне было многолюдно. Вид большинства пассажиров говорил о том, что поезд или давно ушел, или где-то произошло крушение. По крайней мере у каждого было такое выражение лица, будто он давно потерял надежду выехать из города.

Среди отдыхающих я увидел Виталия Бородина и Ваську Орехова.

Они сидели на самой последней скамейке и с каким–то пристальным видом рассматривали железнодорожное полотно. Рядом с ними лежали крепко увязанные, словно опасные диверсанты, рюкзаки. Я тихонько подошел к ребятам, сел рядом и спросил:

- А вы, что до сих пор не уехали? Здравствуйте!

- С тобой уедешь. Ты что проспал? – набросились на меня товарищи. – Уже половина девятого. Где ты пропадал?

- Да, дела домашние, - уклонился я от ответа.

- А по твоей милости мы опоздали на поезд, - весело пошутил Орехов.

- Как? Разве он отправляется ровно в восемь? – с невинным видом спросил я.

- Смотри на этого шутника, Виталий. Ему бы в театре работать, а не в нашем ООО. Врет и глазом не моргнет. Вот артист, так

-8-

артист. Говорят, чтобы человека узнать, надо с ним пуд соли съесть. Как ошибаются люди! Я с этим несчастным грибником цистерну газированной воды выпил, а может даже чего покрепче. И не знал о его удивительных способностях так притворяться.

Я молча слушал обвинения Орехова. Хотя говорил он о незнакомом мне четвертом человеке, все упреки я принимал в свой адрес. Мне, как никому другому, известна вредная привычка, отчитывать провинившегося в третьем лице. Слушаешь, и обидно становится, что твои проступки становятся достоянием другого человека.

- Ну хватит тебе измываться над человеком, - остановил Орехова Бородин. – Не можешь сказать: поезд задерживается.

- Не может быть? – теперь настала моя очередь удивляться.

- Неужели ты думаешь, что все эти люди ожидают твою персону? – мстительно съязвил Орехов. – Или машинист специально для тебя подаст поезд?

- Ребята, честное слово, мы с машинистом не в сговоре. Он сам по себе, я сам по себе.

- А нельзя ли потише! – прервал наш интимный разговор Бородин. – Смотрите, что люди делают.

Мы покорно устремили свои взоры на перрон. Один из пассажиров, юркий, необычно подвижный мужчина, в белой летней кепочке, с большим вещмешком за плечами, выбежал прямо на железнодорожное полотно, проворно присел на корточки и приложил ухо к рельсу. Затем резко поднялся, и издал протяжно-торжествующий крик:

-Е- едет!

В это время раздался предупреждающий сигнал тепловоза. И через минуту, рассекая могучей зеленой грудью воздух, медленно, но уверенно приближался поезд. Разноцветная масса ожидающих, как по команде, зашевелила вещмешками, сумками, чемоданами, корзинами и стремительно метнулась к железнодорожному полотну, словно все в один момент решили покончить жизнь самоубийством, затем почему-то передумали, стали отходить от границы смерти на разумное расстояние, но расположились на таком расстоянии, чтобы в любой миг совершить свой необдуманный поступок. Пробиться сквозь плотный кордон

 

-9-

желающих, не было никакой возможности. Люди стояли непоколебимо, твердо и даже несколько агрессивно. Попытка Васьки Орехова протаранить нерушимый строй двумя связанными рюкзаками, окончилась полным крахом. Будто наткнувшись на каменный кулак ревнивого Командора, он отлетел в наши трудолюбивые руки со скоростью торпеды. Выходка Орехова не прошла бесследно. Люди буквально ополчились против нас. Наше беспомощное: «Разрешите пройти…» встречало холодное равнодушие и безразличие.

А когда мне все-таки удалось вцепиться за поручни вагона, какая- то двухсоткилограммовая дама сделала такой классический бросок через бедро, что я, описав неправильную дугу, оказался в метрах пяти от остальных пассажиров. Мой возмущенный крик: «Только без рук!» заглушил бодрый гудок тепловоза.

Если бы футболисты нашей сборной с такой энергией и задором бросались после свистка судьи отбирать мяч у своих соперников, как пассажиры на штурм вагона, я более чем уверен, мы надолго бы забыли, что такое проигрыш.

Не верите? Приходите в разгар грибного сезона на пригородный поезд и убедитесь сами. Короче - в двух словах: с шипением и свистом влетали в вагоны сумки, рюкзаки, ведра, корзины и прочая амуниция грибников.

Я никогда не думал, что человек самое удивительное и сложное земное существо, которое, кроме всех прочих достоинств, обладает еще одним замечательным и не заменимым качеством, качеством передвижной лестницы. Не знаю, как оказались в вагоне Бородин и Орехов, но лично я, используя вместо ступенек колени, руки, плечи пассажиров почти беспрепятственно преодолел предпоследнюю подножку тепловоза. Дальше, как бы сказал великий Лермонтов, проходить мешала гора упругих тел. Впрочем, устроился неплохо. Даже удалось присесть.

Поезд стремительно набирал скорость. Теплые ветер обжигал лицо, и прочие части тела, которые, конечно же, не улучшили обтекаемость вагона. На душе было легко и радостно. От такой поездки веяло чем-то романтическим, если не сказать сильнее, поэтическим. Из горла, казалось, вот – вот вылетит звонкая песня, но свежая струя воздуха, смешанная с небольшим количеством

 

-10-

дыма и гари, заталкивала ее обратно. Сердце трепетало, душа ликовала. Тепловоз мчал нас навстречу свободе и девственной природе. Мелькали знакомые корпуса тепловозостроительного завода, жилые массивы нашего города, наконец, чуть покрытые золотом осени деревья, кустарники, поля и перелески.

Вырвавшись на окраину, тепловоз, как молодой необъезженный конь, издал громкий звук, похожий на ржанье и прибавил скорость. Я никогда не думал, что буду так радоваться каждому кустику, каждой лужайке, каждой живой твари. Мне казалось, что среди бетона, стекла и железа моя душа покрылась толстым слоем асфальта и железной арматурой. Но нет! Любовь к живой природе, родной земле, необъятным, как великий океан, просторам, не омертвела.

Она сначала забилась робко, как пульс новорожденного, потом сильнее и сильнее, словно самый большой городской фонтан. Эта любовь клокотала не только во мне, она буквально бурлила в каждом пассажире и вырвалась наружу короткими междометиями, глаголами, иногда целыми экспрессивными предложениями: «Ах!»,«ох, ты», «ух, ты»! «Гляди, гляди – живая кобылка», «а вон – коровка» и так далее. Я еле успевал поворачивать голову, чтобы воочию увидеть источник информации.

Неожиданно что-то продолговатое и жесткое надвинулось мне на глаза. Мой кругозор сузился до узкой полоски гравия, которой была усыпана обочина железнодорожного полотна. Я не злым тихим словом вспомнил жену, это же она готовила мою экипировку, и решил поправить кепочку. Если в обычной обстановке сделать такое движение – раз плюнуть, то в данной ситуации это оказалось совсем не просто. Я никогда не видел в натуральном виде Иисуса Христа. Но мне казалось, что в этот момент я был чем-то похож на него. Только с той разницей, что на моей левой руке, судорожно сжимающей поручни вагона, довольно мило щебетали два толстых близнеца – карапуза, на правой лежали тяжелые, словно груженные цементом, рюкзаки. Когда мне все-таки удалось изловчиться и освободить одну руку, я сразу же попытался ухватиться за козырек.

- Эй, там! Внизу! Полегче! – раздался прямо над головой мужественный, громоподобный бас, которому видимо было под силу заглушить шум реактивного двигателя. Я с ужасом

- 11-

почувствовал, что моя рука держится за массивный туфель на микроскопической подошве примерно сорок шестого размера. А надо мною возвышается двухметровый исполин. Хотя и сидел на ступеньке вагона, мне почему-то стало стыдно и неловко, от моих трепыханий.

- Простите. Мне показалось, что вам неудобно стоять, - пролепетал я.

- Ничего. Потерплю. Только ты не трепыхайся, - миролюбиво пророкотал голос, - ты моя единственная опора.

И обладатель мужественного баса пошевелил каблуком, который принял более устойчивое положение на моем рюкзаке. Это я ощутил потому, как весь туфель погрузился в пакет , в котором лежали сваренные всмятку яйца. Но удивительное дело – свобода!

Даже этот эпизод меня не огорчил, а наоборот – рассмешил. «Теперь яйца будут точно соответствовать своему названию – «всмятку», - подумал я.

Больше я уже не делал попыток поправить головной убор, который настойчиво надвигался на глаза, а сидел тихо и спокойно. У меня даже появилось чувство гордости; как ни как на мне в прямом и переносном смысле висело несколько человеческих жизней. Стоило только разжать руки, как все они окажутся внизу. Я лишь на миг представил их растерзанные тела на дороге: мне стало страшно. Я еще крепче сжал поручни вагона.

Это чувство ответственности сидело во мне так прочно, что я не сходил со своего места даже на остановках, покорно нес свой тяжкий жребий в прямом и переносном смысле. Люди смирились с моим присутствием на ступеньке вагона, что уже и не перешагивали через меня, а уверенно ставили ноги на мои плечи, рюкзак, словно я был неотъемлемой частью вагона. Не знаю, сколько бы я еще так просидел, если бы меня не позвал Васька Орехов:

- Виноградов! Ты что обиделся? Иди к нам в вагон. Здесь почти пусто.

Я оглянулся и чуть не упал: в тамбуре действительно никого не было. С помощью Орехова я разжал свои онемевшие пальцы и зашел в вагон. Он и в правду оказался полупустым.

 

 

-12-

- Ваня! – закричал обрадованно Бородин, будто не видел меня по меньшей мере лет сто, а то и хуже того – воскрес из мертвых. Где ты пропадал? Давай сюда!

- Сейчас…. Передохну немножко, - только и хватило у меня сил ответить.

Сам же со всего размаха плюхнулся на первое попавшее сидение и облегченно вздохнул. Мог ли я предположить, какое наслаждение просто сидеть на обыкновенной деревянной скамейке, испытывая блаженство от расслабившихся мышц. Некоторое время я несколько враждебно посматривал на входящих в вагон пассажиров, это чувство особенно распространялось на людей пенсионного возраста. Мне все время казалось, что вот на одной из остановок ворвется в вагон ватага подгулявших старушек и будет бесцеремонно требовать уступить им место, что я, безусловно, и сделаю, так как считаю себя человеком устаревших взглядов.

К счастью, этого не случилось. Людей в вагоне становилось все меньше и меньше, и я с чистой совестью мог смотреть в глаза своим попутчикам. Ими оказались три мужика примерно одинакового возраста: лет сорока - сорока пяти. Тот, что сидел рядом со мной, обладал черной шевелюрой, чуть высоким покатым лбом, быстрыми карими глазами Его узкий с небольшой горбинкой нос (такими изображали героев древнегреческой мифологии), предоставил мне полное право дать этому человеку, по моему мнению, остроумную (я других не даю) кличку - Аристофан.

Два других попутчика, сидящих напротив, были по моим не профессиональным наблюдениям, из одной деревни. Одинаковые, широкополые ковбойские шляпы оранжевого цвета чуть прикрывали глаза, одинаковые, залихватски подкрученные усы, подчеркивали бесшабашную беспечность их владельцев. Рубашки были расстегнуты до самого пояса. И при резком толчке поезда на груди того и другого попутчиков, выглядывала синяя татуировка пронзенного стрелами сердца и надпись: « … нусь» «…бить» «…оба», что, видимо, означало «Клянусь любить до гроба». За точность окончательного варианта поручиться не могу.

По выражению всех троих попутчиков можно было без труда догадаться, что здесь, до моего появления, рассказывали что-то

-13-

смешное, а если - наверняка, то – анекдоты. Это сокровищница народной мудрости, смекалки, сарказма, остроумия, насмешки, свободомыслия никого не может оставить равнодушным. Среди ее героев мы зачастую узнаем себя, своих друзей, знакомых, своих врагов, врагов своих знакомых. Я в жизни не встречал человека, независимо от пола, служебного положения, вероисповедания, который бы не воспринимал содержание и точный смысл хороших анекдотов. Они поражают своей простотой, доходчивостью и наивностью. Хотя врачи утверждают, что смех и радость продлевают жизнь человека, история не соглашается с их мнением. Эти достоверные данные я почерпнул из «Книги веселой мудрости». Вот несколько примеров. От необычной радости умер древнегреческий драматург Софокл – под аплодисменты толпы, которая венчала его гений, а царь Ксеркс и поэт Фимелин отдали богу душу от неистового смеха.

Правда, моим попутчикам такой исход не угрожал. Но их состояние было полуобморочным. Они сидели полу-развалившись, и если бы не улыбка, застывшая на губах, то можно было бы подумать, что они отдыхают после сытого обеда. Но улыбка, будто гипсовая маска, с головой выдавала возбужденное состояние попутчиков.

Некоторое время они сидели спокойно, только изредка перемигивались друг с другом. Их взгляды красноречиво говорили о том, что их очень хочется продолжить гимнастику смеха. Но не помешает ли посторонний, то, бишь, я? Мой усталый, совершенно беспомощный вид, должно быть не вызвал подозрений и Аристофан тихо начал:

- В купе входит молодой человек спрашивает у пожилого гражданина: «Скажите, пожалуйста, который час?»

А тот ему отвечает: «Не скажу ни за какие деньги! Знаю, чем все это заканчивается. Я вам отвечу, который час, - вы поблагодарите. Как говорят, лед тронулся! Начнется дружеская беседа. Потом окажется, что мы вместе входим. На станции вы меня угощаете бокальчиком пива, и как человек гостеприимный я обязан буду вас пригласить к себе домой…»

Аристофан замолчал, вытащил из кармана носовой платок, вытер им вспотевший лоб, выжидающе посмотрел на пассажиров,

 

-14-

уши, которых, словно локаторы незаметно настраивались на веселую волну анекдота и продолжал:

-Так вот, - говорит пожилой гражданин, - дома у меня красивая дочка. Вы влюбляетесь в нее. И дочь – ваша. Вы попросите ее руки. А на хрена мне такой зять, у которого даже часов нет». Друзья Аристофана рассмеялись так громко, что даже пассажиры, сидящие в другом конце вагона, с любопытством повернули головы. Легкая улыбка, словно далекий луч солнца, скользнула по их лицам. Я больше чем уверен, что многие не полностью расслышали смысл анекдота, но живительная струя смеха коснулась каждого.

А рассказчик, видимо человек в этих делах опытный, выдержал определенную паузу, приступил к рассказу нового анекдота:

- А вот еще случай. У одной молодой особы муж неожиданно возвратился из длительной командировки. Она ему и говорит: « Как же я тебя люблю, дорогой! Я так тосковала, когда ты уехал… Так много думала о тебе… Ты даже не поверишь. Однажды, когда я вошла в твою комнату, мне показалось, что на вешалке висит не твой халат, а ты сам. Ты даже представить себе не можешь, как я обрадовалась!

Грохнул новый взрыв хохота. Теперь смеялось большинство пассажиров, которых поразила стрела юмора. Среди них был и я.

Странное дело смех. Мне казалось для того, чтобы преодолеть усталость, восстановить силы, не хватило бы очередного отпуска и даже дополнительного за свой счет, а снять свое снаряжение я рассчитывал только с помощью ножа или скальпеля. Теперь же я с необычной легкостью освободился от каменных объятий рюкзака, с хохотом поднял его над головой и изо всей силы швырнул его на пол с возгласом:

- Ну вы и даете!

- Ох, уж эти женщины! – поддержал меня кто-то.

- Вы правы, - подтвердил Аристофан. Вот мне один пожарник рассказывал.

Одна курящая женщина (а сейчас таких, хоть пруд пруди) заснула с горящей сигаретой в постели. Когда ее стали упрекать в этом, мол, как вы могли: она упрямо твердила следователю, что, мол, когда она ложилась спать, постель уже горела.

 

-15-

Новый взрыв хохота потряс вагон. Теперь уже смеялись все без исключения. Мне показалось, что даже поезд замедлил движение и начал задыхаться от смеха. Наш здоровый и содержательный отдых прервался неожиданно, как прерывается все хорошее и полезное.

- Граждане! Папрошу приготовить билетики! – такой добродушный и приветливый голос, что все пассажиры буквально окаменели. Они застыли в самых неожиданных позах. Аристофан – с раскрытым ртом, два деревенских ковбоя – с поднятыми вверх руками и так далее. Но тот же голос и вывел нас из оцепенения.

- Гражданка! Ваш билет недействительный.

- Что ты говоришь, сынок? – возмущалась седая сухощавая старушка, поправляя на голове черный платок.

- Да то и говорю, ваш билет ни куда не годится, - не менее сильно возмущался контролер. - Вот компостер! Черт знает за какое число? Столетней давности.

- Да отстань ты, окаянный! Столетней, столетней. Мне самой, милый, только пошел восьмой десяток. А ты говоришь, столетней. Я его в прошлом году купила и вот сколько ездила, билетик все время был годным, а сейчас – не годный. Ты его лучше на свет, касатик, посмотри…

Я подумал: мне нет смысла ожидать конца конфликта, потому что у меня (а в этом не было никаких сомнений) билета не было. Зная дотошность и неуемное любопытство контролеров, решил пробиваться к своим друзьям. Чтобы не вызвать подозрения, я незаметно поднялся и волоча рюкзак по полу, направился по проходу. Несмотря принятые меры предосторожности, звон, который издавал мой багаж, привлек внимание блюстителей порядка железнодорожного транспорта. Они засуетились и стали зажимать меня, словно в тиски, двигаясь навстречу друг другу. Мне ничего не оставалось делать, как прибавить скорость, чтобы не оказаться окончательно отрезанным от нашего грибного десанта. Я уже не обращал внимания на грохот, и умоляющие окрики контролеров, а стремительно, как стайер, приближался к заветному финишу. К счастью, когда кольцо сомкнулось, мне опасность уже не угрожала. Василий Орехов доложил, что наши три билета у него в кармане. И каким наивным нужно было быть

 

-16-

человеком, чтобы ни обратить внимание на последние слова нашего товарища.

Я откинулся на спинку сиденья и блаженно вдыхал чистый воздух свободы. Мои глаза были полузакрыты, но чего греха таить, свои наблюдения за контролерами я не прекращал. Вот темная форменная фуражка наклонилась надо мной:

- Ваш билетик, гражданин? – раздался дружелюбный голос.

Я, молча, царским жестом указал на Орехова, который, по-моему мнению, вел себя слишком самоуверенно, потому что не сделал даже малейшей попытки достать из кармана билеты. Контролер вопросительно посмотрел на Василия, но от меня не отступил ни на шаг:

- Дойдет и до него очередь. Я спрашиваю, где ваш билет?

Я снова, молча, только еще с большей убедительностью показал пальцем на Орехова. Контролеру мои артистически-изящные жесты почему-то не понравились. Лицо его побагровело, местами даже проступили нездоровые белые пятна.

- Слушайте, предъявите билет! Не когда мне с вами шутки шутить, сказал он прерывистым голосом. – Или его билет действительно у вас?

Орехов понял, что последний вопрос обращен к нему, оторвал взгляд от окна, внимательно посмотрел на контролера.

- Вы это ко мне, товарищ?

- Да к кому же еще? Что вы комедию ломаете? У вас билет этого гражданина?

Орехов отчужденно посмотрел на меня, словно на пустое место и совершенно членораздельно произнес:

-С этого человека первый раз вижу.

Статистика свидетельствует, что каждые 60 секунд четыре человека умирают от инфаркта. В эту минуту я мог бы оказаться четвертым, если вовремя не вмешался Бородин:

- Брось куражиться, Василий. Покажи контролерам билеты Людям не до шуток: они на службе.

Орехов даже обиделся (так быстро пришел конец розыгрышу),

лицо его приняло уксусное выражение и он с явным неудовольствием сказал:

- Да отстаньте вы от человека. Все три билета у меня. Тоже мне нашли «зайцев».

- 1 7 –

- Так предъявите их.

- Нет, с такими просветленными душами нам не дойти до светлого будущего, Мне кажется, стоит взглянуть на лица моих товарищей, чтобы убедиться в их честности. Чем не билеты? Правда, без компостеров, - с этими философскими рассуждениями Орехов полез рукой в карман. Но уже потому, как поползли от удивления кверху брови Василия, нетрудно было догадаться, что билетов он в кармане не обнаружил. Орехов стал лихорадочно шарить по карманам, потом развязал рюкзак, разложив все содержимое на скамейках, при этом бесцеремонно потеснил с десяток безмятежно спящих пассажиров. Не найдя билетов и там, он принялся разворачивать все свертки подряд.

На свет были извлечены: дюжина слегка поджаренных, ароматно пахнущих луком, котлет, литровая банка, наполненная до краев, рассыпчатым картофелем, малосольные огурцы, подрумяненная, кажется готовая по первому зову влететь в рот, курица, ювелирно нарезанная копченная колбаса, ровные кубики с широкими прослойками мяса свиное сало, с десяток красивых , но непомерно больших помидоров, стеклянная двух литровая банка окрошки, два термоса: один – с кофе, другой – с чаем, горчица, хрен, неопределенной формы и емкости бутылка с подозрительной жидкостью кофейного цвета, комплект чистого белья, пара носков, рабочие рукавицы, компас и целый ряд других вещей непонятного назначения.

Глядя на провизию и снаряжение, можно было подумать , что наш товарищ собрался не в лес за грибами, отправлялся в длительную командировку на дальний Север или, по крайней мере, в безлюдную пустыню Кара- Кум. В другое время мы, конечно, не удержались бы от соблазна подкинуть едкую, солененькую шуточку, но в данный момент нам было не до смеха. Билетов нигде не было, несмотря то, что Василий рассмотрел на свет все подряд вилки и ложки, растеряно приговаривая:

- И куда же это я пожил?

Контролеры, их уже было не два -а целая поездная бригада вместе с помощником, плотным кольцом окружили Орехова. Поезд теперь шел на удивление без толчков и рывков, не останавливаясь даже на крупных станциях. Люди на остановках махали руками

 

-18-

вслед нашему составу, но не думаю, что обрадовались нашим силуэтам.

А машинист со своим помощником и всей остальной кампанией всецело были заняты «заячьим вопросом». Их кольцо то расходилось , то сходилось вокруг нас троих, то захлестывало мертвой петлей одного Орехова. В конце концов было решено довезти «безбилетчиков» до конечной остановки и взять там необходимый штраф, или сдать нас железнодорожной милиции.

Ни один Из этих вариантов нас не входил в наши планы. Для уплаты штрафа у нас с Бородиным не хватало денег, а встреча с блюстителями могла бы неблагоприятно сказаться на нашей репутации. Даже уравновешенный Бородин уже не сидел молча, а петухом наскакивал на Орехова:

- Ты же брал билеты? Я еще тебе мелочь давал…

- Ну, брал. Ну, давал, - не отпирался Василий.

- Вот видите. Брали билеты.

Но бесконечное «так предъявите их!» обезоруживало нас.

Когда за окнами вагона замелькали первые дома конечной остановки, машинист со своим помощником вспомнили о своих непосредственных обязанностях – управлении дизель-поездом – ринулись на свои рабочие места, Орехов воскликнул:

- Эврика! Живем, ребята! – и вытащил из потайного кармана пятьдесят гривен и передал их поездной бригаде. Контролеров это немного их разочаровало, но деньги взяли и выписали нам квитанции.

Расставание было прямо-таки радостным. Поезд вдруг резко затормозил и мы бросились друг другу в объятья. Хотя возгласы наши были прямо противоположны действиям. Видимо, машинист со своим помощником все-таки не успели на свои рабочие места и состав пришлось остановить при помощи стоп-крана. Железнодорожные контролеры сконфуженно удалились. Потирая ушибленные места, мы с чистой совестью вышли из вагона.

Перед нами буквально в двух шагах от железнодорожного полотна расстилалась незнакомая песчаная равнина. А лес, который по информациям наших знакомых любителей тихой охоты, буквально кишел всевозможными грибами, находился в паре километров от высадки нашего десанта. Мы долго спорили, каким видом транспорта лучше всего проехать к таинственным

- 19 -

лесным полянам. Орехов и Бородин предпочитали трамвай, а я – автобус. Пока мы выясняли, пассажиры, такие же грибники, как и мы, быстро разошлись по знакомым им тропкам-дорожкам.

Только один из них что-то долго копался возле своего вещмешка. Наконец он вытащил из него плетенную из ивовых прутьев корзину, поставил ее на землю, закурил, с наслаждением сделал

две-три глубоких затяжки, потом бросил окурок, присыпал его песком и сказал: «Пора». Боясь остаться в гордом одиночестве, мы

бросились к нему со всех ног.

- Братан, постой, - а братан? Ты не скажешь, ты не скажешь, ка-

им транспортом удобней всего доехать до леса?

Мужчина загадочно улыбнулся и сказал:

- Одиннадцатым, друзья, одиннадцатым….

А сам, закинув вещмешок за плечи, взял в руки корзину, бойко зашагал по желтым барханам прямо к лесу.
До сих пор не пойму, почему мы восприняли ответ странного незнакомца всерьез: то ли нам ударил голову напоенный озоном и хвоей, воздух, то ли дорожные происшествия полностью, лишили возможности реально оценивать обстановку. Как бы там ни было, мы твердо решили дождаться транспортное средство под номером одиннадцать.

Виталий Бородин, привыкший в любой ситуации не терять времени даром, достал из кармана справочную грибную литературу, и принялся читать вслух. Василий Орехов уселся на рюкзак, сосредоточенно начал рассматривать, плывущие в небе облака. Мне почему-то стало слегка подташнивать? Я закурил свою излюбленную «Приму». И странное дело: мне с каждой затяжкой мне дышать становилось все легче и легче, исчезла тошнота. По всей вероятности мои легкие истосковались по родному городскому воздуху, а свежий, лесной – для них почему-то не привычен. Не знаю, сколько бы мы ждали еще, если бы проходящий мимо железнодорожник не бросил одну-единственную фразу:

- Мне, конечно, все равно. Но следующий поезд в город вечером, в двадцать один тридцать….

После его слов мы совсем по-новому посмотрели на окружающую нас местность. Кроме деревянного домика, с проломанной местами шиферной крышей и выгоревшей от солнца

-20-

и времени вывески «Ст. Ильинка» над входом, да видневшихся вдалеке десятка жилых домов, мы не увидели ни прямой, как стрела, асфальтированной дороги , по которой бы лихо к нам катил пригородный автобус, не услышали веселого перезвона трамвая, не высекала голубые искры троллейбусная дуга, а самое главное – не было нигде возбужденно-радостных пассажиров. Теперь до нас дошел смысл загадочных

слов странного незнакомца. Нам ничего не оставалось делать, как последовать его примеру.

Мы смело погрузились в желтое море песка. После городских тротуаров, каменных мостов, железобетонных цеховых пролетов, мне было приятно шагать по мягкой, словно перина, почве. А Васька Орехов, как будто взбесился. Он резво подпрыгнул, этак сантиметра на два, и неожиданно пустился бежать, затем повалился на песок, и принялся перекатываться из стороны в сторону, громко смеясь.

Только один Бородин шел неторопливо, раскачиваясь, словно старый морской волк после длительного заграничного плавания.

О таких в народе с нежностью говорят: « Прет, как танк». Мне даже показалось, что наш уважаемый товарищ оставляет после себя гусеничный след. Бородин невозмутимо переступил лежащего на песке Орехова и устремился вперед.

Я тоже решил не останавливаться, вприпрыжку побежал за ним. Вдруг первозданную тишину нарушил воинственно –торжествующий крик. Если бы мы находились в джунглях или в кинотеатре смотрели фильм «Винниту – друг апачей», то можно было подумать, что кто-то из сородичей лишился одной из привлекательнейшей частей головы. Мы с нескрываемым любопытством оглянулись.

- Ребята! Сюда! Скорее! – кричал Орехов.

Твердо помня девиз «Один – за всех, а все – за одного», мы бросились на помощь к своему товарищу. Мысли одна мрачнее другой проносились в голове: может Василия укусила ядовитая змея, может смертельный след оставил скорпион ( хотя откуда они могут взяться у нас здесь, на луганской земле), а может в расцвете сил настиг солнечный удар? Однако, чем ближе мы подходили к нашему товарищу, тем больше убеждались в ошибочности наших предположений. Лицо Василия расплывалось в добродушной

-21-

улыбке и напоминало празднично начищенный самовар, глядя на который невозможно было оставаться равнодушным.

- Слушай, а он не того? – озабоченно спросил меня на бегу Бородин, и сделал красноречивое движение пальцем у виска, которое современная детвора усваивает чуть- чуть раньше, чем отвыкает от соски.

- Эврика! Нашел! Нашел! – продолжал кричать Орехов, высыпая из туфли прямо перед собою золотистую струю песка. Опасаясь. Что наши худшие подозрения подтвердились, мы в нерешительности остановились на приличном расстоянии.

- Да идите вы сюда. Чего вы стоите? Вот они, родимые! – не унимался Василий.

Подталкивая друг друга рюкзаками, мы подошли поближе к Орехову.

- Я говорю, вот они наши злосчастные билеты. Оказывается Я их, чтобы не потерять в носок спрятал, - и показал нам три сероватых прямоугольника.

Наши опасения сразу развеялись. Мы бросились к Василию и буквально вырывали из его рук билеты.

- А как они оказались в твоих носках?

- Я же говорю, я их туда спрятал, чтобы не потерять. И представляете, стал высыпать песок из туфлей, он, оказывается, имеет удивительное свойство: проникать через материю. Я решил снять носки и обнаружил там эти билеты.

С полчаса мы обсуждали это необычное событие. Почему-то никто не догадался именно там искать билеты? Разговор на эту тему весьма своеобразно завершил Василий Орехов:

- А не принять ли нам по такому случаю граммов по двести согревающего и стимулирующего напитка?

Виталий Бородин категорически отказался, причем очень оригинально. Он вытащил из кармана блок открыток из серии «Экскурсия в природу. Грибы. », выпущенную издательством «Планета» (ее происхождение я определил безошибочно, потому что у меня в рюкзаке лежала целая пачка таких открыток) и загробным голосом прочитал:

-« Желчный гриб. Ядовит. Селится в сосновых, еловых лесах, обычно возле стволов деревьев, иногда на гнилых пнях. Растет с июля по сентябрь, в то самое время, когда много и белых грибов, с

-22-

которыми он имеет некоторое сходство. Шляпка у желчного гриба полушаровидная, буроватая или светло-каштановая, сухая, гладкая. Попадет такой гриб на сковородку или в кастрюлю и все блюдо испортит. Алкоголь только усилит отравление…».

Если я сразу уловил иносказательный смысл последних слов Бородина, мол, плохая овца все стадо портит, то Орехов их воспринял по-своему:

- А о чем говорю? Может больше такой возможности не будет физически? А, ребята? – грустным голосом спросил он.

Мое первое желание было – развернуться на 180 градусов, остаться на этой, забытой всеми богами станции, и ждать прихода поезда. Ведь я рассчитывал набрать именно белых грибов, которые, судя по той же «Экскурсии в природу», можно жарить, варить и даже сушить.

- Я крошки хлеба в рот не возьму, пока не положу в корзину первый гриб, - твердо сказал Бородин и пошел вперед по песчаным дюнам.

- Виталий, может перекурим? – попробовал я его остановить.

На что Бородин четко отреагировал:

Каждый день в любой сезон

Нам полезнее – озон.

Мы с Ореховым были так поражены поэтическим даром нашего товарища, что молча погрузились в пески. Еще бы! Человек, который в школьные годы не мог запомнить двух строчек из «Песни о вещем Олеге», вдруг заговорил стихами. Вот что делает с человеком природа.

Мы молча шли за Бородиным, в душе надеясь, что она, природа, откроет и у нас какие-то силы вдохновенья. Песок становился все влажнее и влажнее. Уже невдалеке таинственно чернел хвойный лес. Все чаще стали попадаться следы непонятных зверей и птиц. Васька Орехов читал их весело и непринужденно.

- Это мышка – полевка пробежала, это сорока-белобока развлекалась, а это какой-то зверек из семейства грызунов пробежал….

Радость общения с флорой и фауной бодрила нас, вызывала из памяти давно забытые ощущения детских лет, когда мы втроем с ребятами ходили в школу за семь километров из нашего хутора Сорочин в соседнее село Малакеево. И вот когда выпадал первый

- 23 –

снег, и все пространство покрывалось белой скатертью, такие следы были для нас радостным утешением того, что мы не одиноки в этом мире безмолвия. Неожиданно, идущий впереди нас Виталий Бородин, остановился.

- Эй, ты, Фенимор Купер! – крикнул он. – А это что? Тоже из семейства грызунов?

Дорогу нам пересекал мощный, величиной с кулак, след четко отпечатанных лап. Если отбросить то обстоятельство, что в наших краях не водятся львы тигры, ягуары, леопарды пантеры и другие интеллигентные хищники, то оставалось одно….

- Может собака? – неуверенно высказал предположение Бородин. Его догадку я тут же разрушил своим сокрушительным опровержением.

- С чего бы это она здесь оказалась? На таком расстоянии от населенного пункта, железнодорожной станции, домашнего очага. Будь я на месте собаки, то никогда бы не рискнул пойти на столь необдуманный шаг.

Василий Орехов достал из кармана штангенциркуль, который, кстати, всегда носил при себе и пользовался им даже в самых, казалось бы неподходящих ситуациях. Он молча присел на корточки, замерил длину и глубину следа, глубокомысленно задумался и сказал:

- Это, ребята, по моим предварительным расчетам, волк….

- А может быть все-таки собака? – с явной надеждой переспроси Бородин. – Ну, например, овчарка?

- Может и собака, - ответил Орехов, почесывая штангенциркулем за ухом, - только одичавшая. Вы видите, как целенаправлен и прямолинеен след. Домашняя собака в местах отдаленных от людей оставляет неуверенный отпечаток. Она не приспособлена жить без человека и заниматься промыслом. А этот зверь шел без зигзагов, я бы сказал, даже напористо шел, как видно в поисках пищи.

- Да… Но, надеюсь, они, эти волк или дикая собака, не питаются двуногими?- полюбопытствовал я.

- как тебе сказать, Ваня. В принципе – не брезгуют. Правда если зверь очень голодный или неуравновешенный.

- Что? наверное, вроде психа? – полюбопытствовал я.

 

-24-

Орехов молча кивнул головой. Такой ответ меня явно не удовлетворил.

- И что этот «псих» даже сытый может напасть на человека?

- Еще как может! – подтвердил Василий. – Волк – это буря, стихия. Разъяренный, он ни перед чем не останавливается. Тоже самое – и «полуволк».

После этих слов мне сразу вспомнилась статья, которая , если мне не изменяет память, так и называлась «Полуволк». В ней рассказывалась о тайном союзе, заключенном между бездомными собаками и волками против людей, в том числе и грибников.

Полученный в результате этого гибрид, вобрал в себя ненависть к человеку за его бездушное отношение к извечному другу – собаке, и коварство самого хищного и самого преследуемого в наших краях зверя – волка. Приводились ужасные случаи нападения этого оборотня на людей прямо на городских улицах Парижа.

После таких воспоминаний на душе стало моторшно. Отпала охота собирать грибы. Орехов тоже сник, видимо и ему в голову пришла эта статья. А если полуволк так развязно ведет себя в городе, то чего можно ожидать от него в лесу. Паузу нарушил опять Бородин:

Эй! Вперед! За мной! Не трусь!

Первым я идти берусь.

Виталий поправил на плечах рюкзак и отважно шагнул под загадочную тень хвойного леса. Опять свое магическое действие произвели нас стихи. Орехов незамедлительно двинулся за ним. Я немного замешкался. Страх прочно держал меня в своих шершавых лапах. Буквально за каждым деревом мерещились оскаленные пасти, сверкающие глаза полуволков. А когда прямо над головой, преодолевая звуковой барьер, громоподобный звук издал самолет, я даже подпрыгнул от испуга, словно из-за облаков мог на нас высыпать целый десант серых разбойников. Роль беспомощного ягненка меня не устраивала. Я решил, что не буду беспомощным бифштексом в зубах хищников: достал из рюкзака большой кухонный нож, заткнул за пояс вилку из нержавеющей стали, отломал от сухого дерева увесистую палку и бросился со всех ног догонять своих товарищей.

И…, о ужас! Пока я занимался вооружением, моих друзей и след простыл. Меня тесным кольцом окружали угрюмые ели,

-25-

лишь над головой светлым лучом надежды синело небо. Мою душу стал обволакивать страх. Это я почувствовал по волосам под кепкой. Они почему-то стали распрямляться, как будто над моей головой вращали эбонитовой палочкой, и головной убор пополз вверх.

Ноги, словно приросли к земле. Я безуспешно пытался, хотя бы по незначительному шороху или треску сухих веток определить местонахождение своих друзей. Но тщетно. Лес хранил гробовое молчанье. Только над верхушками деревьев угрожающе гудел ветер. Вместо криков «Вася», «Витя» У меня получалось «Ва…», «Ви…». Разбойничий свист, которым я славился в детские годы, и его слышно было за версту, прозвучал, как шипение змеи. Положение казалось мне катастрофическим. Можно было бы возвратиться на железнодорожную станцию по нашему следу, но прожорливый песок проглотил его бесповоротно. Другой способностью ориентироваться на местности, я не обладал. Если честно признаться, всегда завидовал людям, умеющим в любой ситуации в любой безошибочно определять стороны света. Для меня же север, юг, запад, восток тоже были темным лесом.

Тут мне вспомнились уроки детства. Когда мы ездили с мамой в город за покупками, она каждый раз говорила: «Сынок, оставайся на том же самом месте, где потерялся, и тебя обязательно найдут.

И эта житейская мудрость выручала меня много раз. Так решил я поступить и данном случае.

Сбросив на землю рюкзак, я очертил вокруг себя магический, говорят, помогает от нечистой силы, и уселся под высокой елью. Какие только мысли не приходили мне в голову. Вдобавок, недалеко от своего места расположения я обнаружил следы дикого кабана. О подобной встрече я даже не предполагал. Лучшим спасением от этого животного, судя по рассказам известного украинского юмориста Остапа Вишни и бывалых охотников – дерево. Я внимательно осмотрел ель. Высотой она была метров пятнадцать. Это меня устраивала. А вот то, что на ней до самой верхушки не было ни веток, ни сучьев, огорчало. Как же….

Вдруг совсем рядом со мной раздался громкий шум и треск… .

Пришел я в себя на самой верхушке ели. Осмотрелся, а внизу стояли Васька Орехов и Виталий Бородин. Они растеряно осматривали мой рюкзак, потом обошли вокруг дерева.

-26-

-Ва - ня!- в один голос закричали друзья. – Где ты?

Ответить я им не мог, потому что в зубах держал кухонный нож, которым собирался срезать грибы. Неожиданно подо мной хрустнула ветка. Первым поднял вверх голову Виталий Бородин.

- Виноградов? Каким ветром тебя туда занесло?

Когда я еще раз посмотрел вниз, у меня, как у той вороны из басни Ивана Крылова «зобу дыхание сперло», и нож выпал. Теперь у меня появилась возможность разговаривать.

- Да, вы же меня бросили одного в лесу. Вот я взобрался на ель, чтобы посмотреть в каком направлении вы пошли…

Не мог же я им сказать правду. Смеяться будут…

- Никто тебя и не думал бросать. Сам отставал. Ты бы уже приземлялся, корректировщик, - сказал Бородин.

- Мы там целую поляну грибов нашли. А из-за тебя пришлось возвращаться, - добавил Василий Орехов.

Легко сказать, «приземляйся». Но что мне оставалось делать? Используя искусство лазания по деревьям, приобретенное не только в детские годы, но и нашими предками, я стал осторожно спускаться вниз. Отсутствие навыков, без сомнения сказывалось. Благо на стволе ели было много смолы, которая гасила скорость моего спуска вниз. Правда, потом, к чему бы я ни прикасался, и не только руками, буквально все прилипало ко мне. Но это уже были мелочи жизни. С помощью своих товарищей я одел рюкзак, и мы снова отправились в путь. Наш грибной десант опять возглавил Виталий Бородин.

Васька Орехов немного приотстал от нашего вожака, и когда поравнялся со мной, таинственно зашептал:

- А ты ведь специально оторвался от нас? Наверное, хотел подкрепиться?

- Что ты? Неужели ты не можешь поверить, что человек просто заблудился?

Напрасно я думал, что этими аргументами я смогу переубедить Орехова. Он придирчиво осмотрел меня с головы до ног и сказал:

- Так я тебе и поверю. А вилка, которую ты держал в руках, когда

спускался с ели, должна была тебе служить компасом? Не скромничай. Я сам проголодался, как волк. Сейчас Витальку попробую уломать. Мы с тобой рабочий класс, хоть и бывший, а

 

-27-

не аристократы или олигархи какие-то. Мой желудок с утра калорий требует.

Василий бросился догонять Бородина, и буквально наступая на пятки нашему самопровозглашонному предводителю, во весь кричал:

- Виталька! Подожди! Есть предложение. Ну, что ты прешь, как танк? Выслушай человека.

Бородин, не оглядываясь, буркнул:

- Никаких привалов не будет, пока не положим первый в корзину первый гриб.

- А если мы за целый день не найдем ни одного гриба? Что же так и будем ходить с пустым желудком? Меня уже ноги не несут.

Виталий резко остановился, орехов от неожиданности наткнулся на рюкзак Бородина, и свалился на землю.

- Вот, видишь, первые признаки истощения, - обиженно сказал Орехов, потирая ушибленный лоб.

- Мужики, перестаньте ругаться, - вмешался я.

- Нет. Ты только посмотри на этого нытика. Можно подумать, что если он сейчас не съест свою котлету, то тут же отдаст концы, - не сдавался Бородин.

- А может он привык к режиму? – пытался я примирить друзей.

- Вот именно, к режиму, - подтвердил Орехов.

- А если я скажу, что мы находимся в десяти метрах от грибной поляны, твой организм одолеет такое расстояние? – спросил Виталий.

- Ты что? Серьезно? Значит, мы дальше никуда не пойдем? – обрадовался Орехов.

- Конечно, - к всеобщему удивлению согласился Бородин. – Замрите, показываю фокус.

Бородин снял с плеча рюкзак. Развязал его, вытащил нож, полиэтиленовый пакет и быстрым шагом направился к ближайшему молодому кустарнику. Вот Бородин наклонился и нырнул под широкую крону ельника. Мы, раскрыв рты, наблюдали за действиями нашего товарища. Сначала Виталий долго не было видно, вдруг он появился с обратной стороны кустарника, что-то крикнул, что именно мы не расслышали и снова исчез. Через некоторое время выполз, буквально на четвереньках, но уже недалеко от нас. Он разгребал руками

-28-

листву, рыл землю и с криком «Эврика» что-то срезал и складывал в пакет.

- Да покажи ты настоящий гриб! С роду в натуре не видел, - не выдержал я.

- Не тяни волынку. Кушать хочется, поддакнул Орехов.

- Сейчас! – крикнул Бородин.

И вдруг со всего размаха плюхнулся на землю и пополз под кустарник. Толком ничего не разобрав, я тоже упал рядом с ним.

Орехов не замедлил последовать нашему, как мне потом показалось, не очень достойному примеру. Сколько времени мы находились в таком положении, точно сказать не могу. Вывел нас из оцепенения голос Бородина.

- Ребята! Смотрите, сколько я грибов насобирал.

Я мгновенно вскочил с земли.

- А ну покажи?

Виталий из пакета два гриба и передал мне. Один гриб был с коричневой шляпкой, не пластинчатый, с тоненькой пленкой снизу, толстой, упругой ножкой и скользкий, скользкий; второй – зеленовато-желтый, а сели точнее, то неопределенно-ядовитого цвета с тоненькими пластинами. Короче говоря, мне такие грибы не понравились.

- Это ты хочешь сказать съедобные грибы? - спросил я настороженно.

- Конечно! Это же «масленок» и «зеленушка» - самые распространенные на территории нашей области грибы. Их можно жарить, варить, мариновать, и даже сушить, горячо убеждал нас Бородин.

- Не знаю, не знаю, - сказал я с сомнением, но мне они не внушают доверия.

- По моему мнению для того, чтобы разобраться обстоятельно, нужно подкрепиться, - гнул свою линию Орехов.

- Ну, хорошо, - неожиданно и просто, - согласился Бородин.

Васька Орехов даже подпрыгнул от радости. Он быстро выбрал , по его мнению, удобное местечко под мощным, одиноко стоящим дубом, расстелил полиэтиленовую скатерть и вывалил все содержимое рюкзака на нее. Рядом расположились мы со своей провизией. Наш импровизированный стол в полном смысле ломился от разносолов.

-29-

- Как закусочка? - потирая руки, спросил Орехов.

- Нормальная, - хладнокровно ответил Бородин.

Я, следуя советам жены, тщательно почистил зубы, вымыл руки с мылом, на что израсходовал почти весь запас питьевой воды, и тоже подсел к моим товарищам. Но к обедней трапезе почему- то никто не приступал. Все с загадочным видом чего-то ожидали. Васька Орехов многозначительно подмигнул, поставил перед каждым по граненной стограммовой стопке, вытащил из кармана

рюкзак бутылку с мутноватой жидкостью, поднял ее над головой и торжественно произнес:

- Ну-с, приступим, ребята. С днем рождения, Виталька. Желаем…

- Давайте сегодня я буду разливать по праву именинника, - неожиданно прервал его Бородин.

Мы с Ореховым, наверное, упали бы от удивления, если бы не сидели; таким ответственным делом Виталий никогда не занимался. А Бородин молча взял бутылку из рук Орехова, открыл ее и перевернул горлышком вниз. Громко булькая, потекла в песок мутная струя. Мы сидели, словно загипнотизированные, не сводя глаз бутылки. И только, когда последнюю каплю проглотила ненасытная песчаная почва, Васька Орехов закричал:

- Ты! Камикадзе! Что ты сделал?

- Ничего. Вылил самогон, - спокойно ответил Виталий.

- Да я сейчас тебе такой юбилей устрою, что никаких не понадобится венков! – вскочил Орехов и рванулся к Виталию.

- Не кипятись! – волевым движением руки остановил его Бородин.

Спокойно достал из кармана рюкзака аккуратно сложенную газету, развернул ее и громко прочитал:

- « Постановление ЦК КПСС о мерах по преодолению пьянства и алкоголизма».

И пошел, и поехал. Добрался до Указа Президиума Верховного Совета СССР. Одним словом, то, что почитал нам Бородин, привело нас в ужас и уныние. За самогоноварение – штраф и привлечение к уголовной ответственности. За распитие спиртных напитков – штраф и административное наказание. За продажу и распространение – вообще драконовские меры наказания.

 

-30-

Кому как, но мне показалось, что нахожусь в обществе закоренелых преступников, ведь каждый из нас в вышеуказанных нарушениях был уже замешан. Больше всех суетился Васька Орехов. Он, то присаживался на корточки, то вскакивал и подбегал к Бородину, заглядывал через плечо в газету и тревожным голосом спрашивал:

- Что? Прямо так и написано?

Удостоверившись, что Виталий не врал, трагически повторял:

- Какие там грибы, ребята. Вы простите меня, но поеду домой.

Тревога Васили нам была понятна. Мы-то знали, откуда у Орехова непонятной формы бутылка с мутноватой жидкостью. Это его

баловала теща, по словам того же Орехова – добрейшей души человек. А Василий, как заботливый зять. торопился отвести от нее нависшую угрозу. Когда Бородин дочитал до конца Постановление и Указ, мы несколько минут сидели молча. Затем Орехов сказал:

- Никуда от нас не денутся эти грибы. Поехали домой, может у каждого у нас есть дома свои личные дела?

Мы с Бородиным намек поняли сразу. Его смысл сводился буквально к следующему: «Возможно, и вас в духовке газовой печки стоит ведро с перебродившей брагой – готовый продукт самогоноварения». Так как у меня ничего подобного не было, я сразу отказался. А рассудительный Бородин поставил все точки над «и».

- Во-первых, ты же сам сказал, что ближайший поезд в город только вечером. Так что если и захотим уехать, то не сможем. Во- вторых, не кинутся же сразу все правоохранительные органы прямо сегодня искать самогон во всех домах? И, наконец , в третьих, чтобы как-то скоротать время, лучше всего собирать грибы.

- А за какое число газета? – спросил Орехов.

-Сегодняшняя. Утром купил, - ответил Бородин.

Это немного успокоило Орехова. Но все равно обед был похож на поминки. Чем мы и поспешили воспользоваться: выпили по стаканчику-второму, не чокаясь. Но все равно разносолы, в смысле закуска, буквально застревала в горле. С горем пополам подкрепившись, мы решили последовать совету Бородина: собирать грибы.

- 31-

Чтобы не повторилась та же самая ситуация, что и со мной, Васька Орехов предложил гениальный план: привязать на верхушку самой высокой ели какой-нибудь кусок ткани, который бы был виден со всех сторон света при сборе грибов. Выполнять это ответственное поручение, было доверено мне. Мы долго судили, рядили, где взять кусок материи. Остановились на тельняшке Бородина. Используя накопленный с полчаса назад опыт лазания по деревьям, я поднялся на самую верхушку ели и крепко- накрепко привязал майку.

Когда мы снизу посмотрели на результаты нашей работы, наши лица сразу приняли мужественно-каменное выражение. Развиваясь на фоне мрачно-синего неба, тельняшка придавала ели вид черного пиратского корабля, стремительно несущегося по грозным морским просторам. Романтика не изведанного возродила у нас бодрость духа, желание идти на риск.

Мы договорились, чтобы не мешать друг другу, разойтись в разные стороны, и по первому же зову любого из нас, возвратиться на исходную позицию. Ориентир – тельняшка!

Васька Орехов ни в какую не хотел оставаться один и выбрал себе в напарники Бородина. Так как у меня выбора не оставалось, я вынужден был идти сам. С тем и разошлись в разные стороны.

Поначалу меня охватил страх, Это состояние, наверное, знакомо каждому. Будто бы и взрослый человек, будто бы и не веришь в сверхъестественные силы, но когда остаешься один на один с лесом, он угнетает своей мощью, таинственностью, неприступностью. У меня появилось непреодолимое желание присоединиться к своим товарищам. Но бросив взгляд на ориентир, успокоился. Пока он виден, моя драгоценная жизнь в безопасности: товарищи рядом.

Не мешкая, я приступил к поиску грибов. Но оказалось, как в любой работе, здесь надо войти во вкус. Долгое время ничего путного не попадалось. Памятуя о наглядном уроке Бородина, я опустился на колени и стал разгребать слежавшиеся листья. И на удивление, словно из- под земли, стали появляться грибы. Я в начале собирал их все без разбора. Потом разложил на небольшой поляне открытки с описанием и рисунками грибов и начал сортировать. Но чем больше я читал и присматривался, тем больше у меня появлялось сомнений по поводу их пригодности.

-32-

Дойдя до отчаяния, я снова ссыпал их все в корзину. Нет, здесь нужна какая-то другая, более четкая система, решил я, и двинулся дальше.

Неожиданно моему взору открылась небольшая лужайка, на которой паслось стадо коров. И самое странное, что меня поразило, они тоже искали грибы. Вот одна из буренок приблизилась, к яркому, словно обрызганному известью на шляпке, грибу и съела его. Я остолбенел. Судя по описанию, это был мухомор. « Ну, – думаю,- все. Пропала скотинка. Сейчас начнется тошнота, галлюцинации, расстройство желудка, а потом…» Короче: вижу, погибает животное. Надо спасать: отпаивать теплым чаем. Вызывать скорую ветеринарную помощь. Однако предпринять я не чего не успел, так как вторая корова проделала то же самое. Если и дальше пойдет дело, отравится все стадо.

« Ну, где же пастух? Почему не бьет тревогу?»

Стал лихорадочно разыскивать его глазами. И то, что я увидел , возмутило меня до глубины души. Пастух, опершись спиной на ствол ели, сидел без единого движения. Широкополая шляпа, надвинутая почти на глаза, не давала мне возможности рассмотреть: спал он или бодрствовал? Но потому, как неподвижно лежала его левая рука на коленях, а правая безвольно сжимала кнутовище батога, на сто процентов подтверждала мое первое предположение.

- Эй! – закричал я изо всей силы. – Вам доверили народное добро, а вы дрыхните. Уже две буренки, можно сказать, одной ногой в могиле стоят. Вон та - черно-белая и вон та - ярко- оранжевая. Спасайте их поскорее.

Мой крик на пастуха подействовал. Он вскочил на ноги и бессмысленно смотрел по сторонам. Наконец, его взгляд наткнулся на меня.

- Что случилось? – спросил он испуганно.

- как что случилось? Ваши коровы жрут ядовитые грибы. А вы спите и ничего не видите. За что вам только деньги платят, душегуб несчастный? – благим матом орал я. – Спасайте животных.

- Хух, напугали,- облегченно вздохнул пастух,- а я думал: ни пожар ли случился?

-33-

-Хуже. Пусть ваши коровы не читают популярную литературу. Но вы же человек образованный. Му- хо- мо- ры!

- Ах, вот вы о чем, - спокойно сказал пастух. - За это не беспокойтесь. Мухоморы коровам даже пользительны. Они всякую заразу в животном убивают. Так сказать, дезинфицируют внутренние органы. После этого у них аппетит повышается, жирность молока…

Вопль «варвар, губитель животного мира» застрял у меня в горле.

А пастух продолжал:

- Да вы не волнуйтесь. Сами посмотрите, коровенки даже лучше меня чувствуют.

Я нашел взглядом виновниц моего беспокойства. Они, как ни в чем не бывало, только еще с большим аппетитом поедали сочную зеленую траву. А одно животное из стада подошло ко мне, и

лизнуло мокрым языком мое лицо. Пораженный этими происшествиями, я молча удалился в лес. И тут мне в голову пришла сногсшибательная мысль: если мухоморы полезны коровам, то чем хуже их человек. Как говорят, проверено практикой. И начал собирать их. Осторожно срезал каждый гриб, стараясь не повредить луковичку. Полянка попалась на славу. Вся, словно красным ковром усыпана мухоморами. « Видимо, сюда еще никогда не ступала нога человека, - подумал я. – Вот ребята позавидуют». Желание отличиться еще больше укрепило мою уверенность. За каких-то полчаса я набрал полную корзину мухоморов. Другой тары у меня не было, мне уже ничего не оставалось делать, как возвращаться назад. Благо ориентир просматривался хорошо.

Мне, честно говоря, не хотелось покидать такое хлебное место.

Столько грибов! Но обстоятельства вынуждали поступать именно так. Я оставил несколько заметных меток, в надежде вернуться назад и пошел прямо на ориентир. Когда я почти вплотную приблизился к нашему «лагерю», то неподалеку услышал голоса ребят.

- А ты уверен, что это сыроежка? - настойчиво допытывался Васька Орехов.

- Можешь не сомневаться! Бери, я уже тебе сто раз объяснял, что это сыроежка. Самый настоящий съедобный гриб. Потому он и

-34-

называется «сыро-ежка», что его можно есть даже в сыром виде, - доказывал Бородин.

« Вот лопухи, - как-то злорадно подумал я, - ничего в грибах не понимают».

Разговоры, то приближались, то удалялись, но тема оставалась прежней - грибы. Свой же секрет определения съедобности грибов я решил не открывать. ( Как видите, уже и у меня появились задатки заядлого охотника за грибами). Пригибаясь, прячась за деревьями, я осторожно подкрался к месту нашей стоянки, высыпал под небольшой кустик свои мухоморы и прикрыл их листвой. И снова пошел назад.

Но как я не пытался выйти на свое грибное место, мне никак не удавалось это сделать, словно леший припрятал все мои метки. Потеряв всякую надежду отыскать мухоморную поляну, я пошел дальше. И сколько я не ходил, найти ее уже не мог. Больше такого

количества грибов, особенно мухоморов, мне не попадалось. Я ничего лучшего не мог придумать, как вернуться назад. Ориентир был еле заметен. Солнце уже катилось к закату. По дороге назад меня подстерегала новая удача. Я вышел на большую кучу металлолома. Рядом с ней возвышался, приваренный к двум трубам громадный плакат. Вверху на желтом фоне крупными красными буквами было написано: «Пионер! А ты выполнил свой план по сдаче металлолома?» Чуть пониже был изображен ковш, из которого, разбрызгивая искры, лился расплавленный металл. А еще ниже – надпись: «Металлолом – мартенам»!

Куча, судя по «экспонатам», образовалась здесь еще до исторического материализма. Каких вещей только в ней не было: от ржавой скрепки до бетономешалки. ( Как ее могли дотащить дети – не представляю). Одно лишь я мог установить точно: рядом - пионерлагерь. Я обошел кучу металлолома вокруг и мое внимание привлек странный предмет. Внешне он был похож на обыкновенную кастрюлю. Но искусно вваренные сверкающие металлические трубочки из нержавеющей стали, придавали ей вид внеземного происхождения.

У меня молниеносно мелькнула догадка - это остатки летающей тарелки. А если обратить внимание, что она выглядела совсем новой, то можно предположить, что ее приземление произошло не позже сегодняшнего утра. Чтобы не попасть перед своими

-35-

друзьями впросак, я решил взять кастрюлю, как вещественное доказательство.

Когда Орехов и Бородин увидели меня, то в первую очередь кинулись к моей корзине. Там, кроме сиротливых, случайно упавших листьев березы, да нескольких сухих еловых веточек, ничего не было. Ребята разочарованно вздохнули:

- А где же грибы?

- Грибы, грибы … Вы смотрите, что я нашел.

Я торжественно поднял над головой кастрюлю.

-Космический аппарат!

К моему удивлению, его демонстрация не произвела на товарищей никакого впечатления. Они сели под дерево и начали перебирать свои грибы, аккуратно раскладывая их пол кучкам. Это даже обидело меня. Я молча присел в сторонке и рядом поставил кастрюлю. Орехов и Бородин работали увлеченно, перебрасываясь

незнакомыми словечками типа: «опята», «рыжик», « сыроежка», «лисичка».

« Странные люди, - размышлял я, - Такое сенсационное открытие, а они хоть бы хны. Вот отнесу завтра в заводскую многотиражку, тогда узнаете…»

Я представил себе: крупный заголовок на первой странице «Находка в лесу», « Нас приветствует внеземная цивилизация» и рядом моя фотография. Меня распирало желание, высказаться и я громко сказал:

- Может она к нам с Марса залетела?

- С какого там Марса, - не поднимая головы, сказал Бородин. – Скорей всего из соседней деревни. Указ прочитали и выбросили.

Ирония, с какой были произнесены эти слова, возмутили меня до глубины души.

- На что ты намекаешь? – буквально налетел я на Бородина.

- А что здесь намекать, - спокойно ответил тот, - обыкновенный самогонный аппарат.

- Точь в точь, как у моей тещи, - сказал Орехов.

Возмущению моему не было предела. Я вскочил с места, подбежал к ели, на верхушке которой еще трепетал наш ориентир, сбросил ветку с припрятанных мною грибов и закричал:

- Может вы еще скажите, что это тоже никуда негодные грибы?

-36-

- Так это же мухоморы. Любой мальчишка подтвердит. Выбрось их сейчас же, - поднял голову Бородин.

- А вот дудки!

- Ваня, ты что? Это же самые ядовитые грибы. Прав Виталий, выбрось их, - поддержал Орехов Бородина.

- Посмотри на них! – возмущался я. – Сговорились. Ни на минуту нельзя оставить одних. Заговор устроили.

-Ты, Виноградов, в самом деле понесешь их домой, - перешел уже на официальный тон Василий.

- И грибы понесу, и этот, как вы говорите, самогонный аппарат. Посмотрим, кто прав. Грибы ядовитые? Коровы их уплетали за милую душу. И ни одна не сдохла. Сам видел!

Увидев мою непоколебимость и решительность, Орехов и Бородин стали горячо меня убеждать в том, как я глубоко заблуждаюсь. Они снова и снова пытались доказать, что кастрюля– это самогонный аппарат, что мухоморы – ядовитые грибы, и они готовы поделиться со мной съедобными грибами. Я ни под каким предлогом не соглашался выбрасывать свои находки. Так мы, каждый уверенный в своей правоте, двинулись в сторону железнодорожной станции.

Виталий Бородин вел точно намеченным курсом. По каким приметам он ориентировался, понять было трудно. Но мы четко выполняли его приказания: «чуть-чуть левее», « вон за тем деревом – направо» и так далее. День неумолимо катился к закату. Солнце уже коснулось верхушек деревьев. В лесу стало прохладно. Воинствующие комары ополчились почему-то против нас со страшной силой. Они собрали, наверное, все свое лесное войско и с бесстрашным писком «ура!» кидались в атаку на наши не защищенные места. Мы дружно оборонялись. Комары погибали, но не отступали. Трудней всего приходилось мне. Так как обе руки были заняты лесными трофеями, усиленно размахивал, то корзиной с мухоморами, то подарком от пришельцев. Но тщетно. Это только их раздражало и они еще с большей силой бросались на меня и безжалостно вонзали в нас свои острые хоботки. Когда наши силы иссякли, Василий Орехов спросил:

- Может закурим?

На что даже наш непоколебимый Бородин ответил:

- 37 -

- А что, попробуйте?

Виталий Бородин никогда не обращался к Орехову на «вы», и я понял, что эти слова и ко мне. « Ну, - думаю, - если сам Бородин стал так демократичен, значит, доконали комары мужика. Мы остановились. Закурили, Но странное дело, вместо того, чтобы почувствовать удовлетворение, у меня закружилась голова, дым застрял в горле, я закашлялся. Видимо, сказался большой перерыв между перекурами. Шутка ли вторая сигарета за день, когда мне пачки едва хватало на сутки. Комары только на мгновенье отступили от нас, но потом, наверное, поняли, что табачный дым им ничуть не вреднее, чем выхлопные газы автомобилей, обрушились на нас новой силой. Бородин приказал нам прекратить перекур. Мы послушно побросали сигареты и закопали их в песок.

- Запомните, - подытожил свой приказ Бородин, - один грамм никотина убивает лошадь. Баловство все это. Лучшее спасение от комаров – это бегство. И чем быстрее скорость – тем эффективней результат.

И, словно ретивый конь, ринулся вперед. Мы еле поспевали за Виталием. Я сопел сзади, как паровоз. А в голове витала мысль: «Это ж сколько я за свою жизнь погубил лошадей»? Мне стало жалко животных и я твердо решил бросить курить. Выдерживать такой темп ходьбы, мы смогли недолго. Через метров пятьсот вся наша тройка шла уже нормальным шагом, жать только колокольчик не звенел под дугой. Вдруг Виталий резко остановился.

- Смотрите, - сказал он шепотом.

Невдалеке мы увидели мужчину, в одежде пригодной только для сельской местности. Вел он себя по меньшей мере странно. Заглядывал под каждое дерево, куст, несколько раз обходил и вокруг и шел дальше. На грибника он был абсолютно не похож. Да и в руке, кроме кнута, ничего не было. Неожиданно он направился прямо к нам, обошел вокруг каждого из нас, словно мы неподвижные деревья, и внезапно остановился, словно наткнулся на невидимое препятствие. Я сразу заметил, что его взор уперся в мою кастрюлю. Мало того он радостно захохотал, схватился за мою находку мертвой хваткой и стал изо всей силы тянуть ее к себе. Мы так усердно сопели и топали, что под ногами

-38-

стала дымиться трава. Мои занятия производственной гимнастикой на заводе одержали верх. Противник выпустил из рук кастрюлю и упал на песок. Потом вскочил, подбежал к ребятам, рухнул перед ними, как подрубленное дерево на колени и чуть ли не со слезами начал умолять:

- Мужики, убедите его отдать мне аппарат. Богом прошу. Жизнью буду вам обязан.

Слово «аппарат» сразу насторожило Бородина и Орехова. А я в душе возликовал: «Ага! Будете знать, мне не верить». А пастух настойчиво клянчил, уже непосредственно обращаясь ко мне:

- Отдайте, пожалуйста. Я вам все расскажу, как на духу. И вы поймете, что мне без него, ну никак нельзя возвращаться.

«Вот хорошо, - злорадствовал я, - еще один свидетель космического происхождения предмета. Пусть послушают мои необразованные олухи, какая это драгоценнейшая находка».

- Валяйте, - ужу вслух разрешил я.

И пастух начал:

- Дело было так. Кто-то, наверное, из «добрых « соседей, накапал участковому, что у нас дома есть самогонный аппарат. Жена участкового – подруга моей жены. Огородами, огородами прибежала: так, мол, и так, готовится облава. Пока пришел участковый, теща успела аппарат в лесу спрятать. Думали, что следы замели. А участковый все-таки нашел в бидоне из- под молока самогон, ну литров пять-десять. Да мало того, еще и бочонок с брагой обнаружил. И пошло, поехало. «Вы, что, говорит, Указа не читали, постановление не видели? Винокурню устроили»!

Пригоняю стадо в деревню домой, а там жена плачет, теща рыдает, коровы не доенные стоят. А участковый, буквально ножом к горлу пристает: « Аппаратуру давай и точка! Все штраф вы уже себе обеспечили. А не будет аппарата – уголовное дело заведу. Вот так. Мне без него никак нельзя возвращаться. Отдайте аппарат. Да и коровы не доенные стоят. Слышите, как жалобно ревут?

Я прислушался. Действительно, где-то из-за верхушек деревьев доносилось мученическое мычание коров. Сердце мое дрогнуло, стало жалко безвинных животных. Пришлось уступить. Тем более,

 

-39-

я убедился: этот экспонат никакого отношения для музея космонавтики не представляет.

-Ладно,- говорю,- берите. Раз такое дело.

Пастух схватил кастрюлю, прижал к груди, почему-то странно посмотрел на мою корзину с мухоморами и побежал. Через несколько минут он уже исчез за деревьями. Мы постояли несколько минут, размышляя о смысле жизни, и вдруг Орехов ни с того, ни сего засуетился:

-Пошли скорей, мне надо срочно домой.

Потом укоризненно посмотрел на Бородина:

- А ты говорил, что в первый день милиция искать не будет?

Мы с Виталием непонимающе переглянулись. Что-то стал заговариваться наш товарищ.

- Они там, как пионеры: всегда готовы.

Нам, наконец, дошел иносказательный смысл слов Василия. Он торопился спасать свою тещу. Мы быстренько одели рюкзаки, взяли корзины и устремились в сторону железнодорожной станции. Все в принципе было, как и в начале нашего похода, мы шли друг за другом, только теперь наш грибной десант возглавлял Васька Орехов. Временами он развивал такую скорость, что мы еле-еле поспевали за ним. Василий ни с кем не советовался, ни в чем не сомневался, шел уверенно впереди, словно знал эту местность не менее ста лет.

Смена лидера произошла так быстро и так неожиданно, как происходит в современных условиях смена руководителей всех рангов. Главное, никого не нужно агитировать, производить подсчеты голосов, надо просто, как лихой кавалерист, брать с места в карьер. Тогда никто не успеет заметить, что вожак сменился. Так случилось и у нас, когда Орехов стал во главе колонны. Тем более торопиться было уже необходимо.

Солнце уже совсем скрылось за горизонтом. Багряный закат постепенно угасал. До отправления поезда оставалось около получаса. Лес становился все прозрачней и прозрачней. Это говорило о том, что мы выходим на окраину леса. Вдали показались первые здания железнодорожной станции. Это ободрило нас и мы прибавили темп ходьбы. Неожиданно наш путь преградила река. Небольшая, но довольно-таки быстрая и мутная. Мы остановились в недоумении, каждый из нас отчетливо помнил,

-40-

Что по дороге в лес нам никакая водная преграда не встречалась. Откуда она появилась: было загадкой? А рядом с этой загадочной речушкой возвышался трех метровый бигборд: «Природа наше богатство!», стойки которого навечно были вмурованы в бетонный фундамент. Мы стали обсуждать сложившуюся ситуацию. Может пока мы находились в лесу, вдали от цивилизованного мира, без всяких средств информации, успели повернуть северные реки, может, заработал канал Дунай – Днепр, может ...? Мы терялись в догадках.

- Мужики! Подождите! – голос из леса вывел нас из оцепенения. Со всех ног к нам бежал тот самый пастух, который недавно разыскивал самогонный аппарат. Он одной рукой что-то прижимал к груди, другой – энергично призывал нас остановиться, а так как мы даже при самом горячем желании идти дальше не могли, нам пришлось дождаться неожиданного гостя.

- Ох, еле догнал, - сказал он, запыхавшись. - Вы, знаете, все обошлось хорошо. Большое вам спасибо, мужики.

- Что вы имеете в виду? – строго спросил Бородин.

- Как что? – радостно воскликнул пастух. – Забрал у нас участковый самогонный аппарат. Штрафу выписал на двести рублей. И еще сказал: твое счастье, что наши жены подруги, а то бы … с конфискацией. Распили мы с ним мировую. И я побежал.

- Вы что специально нас догоняли, чтобы сообщить нам об этом? - почему-то мрачно прервал его Орехов.

- Что вы? – опять так же радостно продолжал пастух. – Я вдруг

Вспомнил, что у этого товарища,- и он указал рукой на меня, - в корзине ядовитые грибы. Когда сказал об этом жене, она буквально выгнала меня из дома. Говорит: тебе люди доброе дело сделали, а ты потравить и х хочешь. А это на дорогу дала – парное молоко пользительное.

Только теперь мы заметили, что пастух прижимал правой рукой кувшин с молоком.

- Ну, что ж, за это спасибо, - сказал Виталий, взял кувшин и начал пить молоко.

Мне было не до этого. Я коршуном налетел на пастуха.

- Как ядовитые? А не вы ли говорили, что от мухоморов у коров аппетит появляется, жирность повышается…

 

-41-

- Так это же у коров. А для человека они смертельный яд, - пастух решительно взял мою корзину и высыпал грибы на землю.

Я даже подпрыгнул от негодования. Потом, сжав кулаки, двинулся на своего обидчика.

- Успокойся, Виноградов. Лучше попробуй молочка, - остановил меня Бородин. – Попей, остынь. Товарищ правильно поступил. Я хотел сделать то же самое с твоими грибами, только не было подходящего момента. Ты пей, пей. Не забудь и Василию оставить.

Я попытался возмутиться, но Виталий прямо насильно влил мне в рот несколько капель молока. Теплое, жирное, мягкое, оно, словно живительная влага, разлилось по телу. И я, словно глупый новорожденный теленок, который долгое время тыкался в тугое вымя коровы, наконец, поняв, чего от него хотят, надолго присосался к кувшину. Васька Орехов долго, умоляюще смотрел на меня, потом, не выдержав, сказал:

- Будь человеком. Оставь мне, хоть каплю.

Но когда даже этот призыв на меня не подействовал, Василий силой забрал из моих рук кувшин. А я после выпитого молока, почувствовал такой прилив сил и бодрости, что позабылись все неприятности. Мир мне казался таким добрым, лес – приветливым и щедрым, а мои друзья и этот пастух – чуть ли не самыми близкими и родными людьми. Просто хотелось взлететь от счастья, от того, что я живу на этой удивительной, щедрой земле, которая так богата на хороших людей, что существует настоящее парное молоко, которое придает силы и здоровья. От радости и ощущения, что я тоже частица этой природы, у меня даже появилось желание погладить комара, высосавшего из моего тела изрядную порцию крови.

Но Виталий Бородин, как я уже отмечал человек рассудительный и рациональный, просто не поддающийся минутным эмоциям, спросил у пастуха:

- Послушайте, вы не скажите, откуда взялась эта речка. Насколько я помню, когда мы шли в лес, ее не было.

Пастух внимательно посмотрел на часы и ответил:

- Сейчас как раз начался сброс из очистных сооружений. Не советую вам переходить ее вброд. По крайней мере я стараюсь обходить это место десятой дорогой. Однажды моя буренка зашла

 

- 42-

в эти очищенные воды и напилась воды. Пришлось дорезать, спасти оказалось после этих очищенных источников уже невозможно.

- Да как же они! Варвары! Вы скажите, чей это завод загрязняет окружающую среду, мы покажем им, как губить природу.

Оказалось, даже теперь стыдно признаться, что это делает наш завод. Мы покраснели и опустили головы.

Через минуту Бородин снова спросил:

- И сколько будет продолжаться сброс? Мы можем опоздать на поезд.

- Ничего, - грустно сказал пастух, - к приходу поезда прекратиться. В этом отношении у них немецкая аккуратность. Ну, ладно я пошел. Спасибо вам, мужики. Выручили. И жена довольна, коровы подоены, и у меня все хорошо.

Действительно, к приходу поезда бурная река превратилась небольшой ручеек, который мы благополучно перешли, даже не замочив пяток. На станции ребята поделились со мной грибами, это для того, чтобы я в вагоне не оскорблял своим видом достоинство других грибников. Усталые и довольные мы ехали домой…

А о том, как встретили нас жены, как Васька Орехов спасал свою теще, как мы боролись за чистоту окружающей среды, какими вкусными получились грибы, и о том, что Виталий Бородин совсем забыл песенку из кинофильма «Семнадцать мгновений

Весны» со словами «Где-то далеко, где-то далеко идут грибные дожди…». Но вместо этого каждый выходной он предлагает нам ехать в лес за грибами, что мы с удовольствием и

делаем.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЕМИНАРА

 

(воспоминания о Владимире Дмитриевиче Цыбине )

 

Как-то так получилось, мы даже и не знали, что руководитель нашего творческого

семинара Роберт Иванович Рождественский уже ушел из Литературного

института имени А.М. Горького. А когда началась осенняя сессия, (это было

в 1973 году) куратор курса Таня сообщила, что наш семинар теперь возглавляет

известный русский поэт и прозаик Владимир Дмитриевич Цыбин. Как бы мы не

сожалели, но обстоятельства складывались не в нашу пользу. Несомненно,

были и вполне законные возмущения по поводу кандидатуры. Нам хотелось,

чтобы наш семинар вел более популярный в то время поэт. Да и с именами мы не

церемонились: это или Евгений Евтушенко, или же Андрей Вознесенский.

Безусловно, это был крайний максимализм.

Вдобавок, в то время мы еще мало что знали о Цыбине. Кое-что читали из

его стихов и прозы. Мы даже не знали, что Цыбин уже в то время был, как сейчас

пишут биографы поэта «одним из ярких представителей молодой поэзии времен

хрущевской «оттепели». На виду у всех из этой плеяды были Е. Евтушенко,

А. Вознесенский, Р. Рождественский и другие, условно, говоря, «городские»

поэты. Цыбин же представлял в ней менее известную крестьянскую линию,

связанную с не традициями реалистического психологизма Александра

Твардовского, а с романтико-метафорическими традициями С. Есенина, П.

Васильева,Б. Корнилова».

К смене руководителя семинара я тоже отнесся настороженно. Говорят, коней

на переправе не меняют, а нам поменяли, даже не спросив нашего согласия. А

ведь мы уже оканчивали третий курс Литературного института. Смена

руководителя для нас была равносильна второму творческому конкурсу.

-2-

По крайней мере, психологически. Естественно, мы с нетерпением ожидали

встречи с Владимиром Дмитриевичем Цыбиным. А состоялась она на той же

осенней сессии в 1973 году.

В уютном скверике Литературного института имени А. М. Горького на

Тверском бульваре мы с группой однокурсников ожидали начала творческого

семинара. Стояла мягкая осенняя погода. Уже начали потихоньку осыпаться

Листья. Они плавно скользили по памятнику Герцена, и, кружась, падали нам

под ноги. Настроение было романтическим и немного тревожным. Мы

оживленно обсуждали итоги прошедшего дня, делились планами на будущее.

Неожиданно к нам подошел плотный мужчина с открытым русским лицом,

немного взлохмаченными русыми волосами. Чем-то этот незнакомец

напоминал мне таежного сибиряка-охотника, добродушного и сильного

человека. Он представился:

- Владимир Цыбин – ваш новый руководитель семинара.

И поздоровался с каждым за руку.

- А поближе мы познакомимся уже на занятиях. Кстати, уже время занимать

аудиторию.

Мы шумной гурьбой пошли за Цыбиным. Занятия у нас чаще всего проходили

в главном корпусе Литинститута. Его основной достопримечательностью была,

наверное, самая богатая на весь Советский Союз библиотека. А находилась она

в полуподвальном помещении главного корпуса. Мы, когда приезжали

общежитие, которое было расположено почти на самой окраине

Москвы по улице Добролюбова, первым делом мчались в институтскую

библиотеку за книгами. Благо там нам выдавали практически без ограничений

все необходимые учебные пособия, а главное, - произведения всех зарубежных

и современных писателей. У меня до сих пор звучат, как песня, некоторые их

названия: «Гаргантюа и Пантагрюэль», «История кавалера де Грие и Манон

Леско», « Дон Кихот», «Одиссея», «Иллиада», «Тристан и Изольда», «Мадам

Бовари» и так далее.

Еще одной достопримечательностью главного корпуса была прикрепленная

примерно на уровне человеческого роста большая черная табличка рядом с

входной дверью табличка, на которой золотыми буквами написано

«Литературный институт имени А. М. Горького».

Но вернемся в аудиторию. Первое занятие, которое проводил Владимир

Дмитриевич Цыбин проходило так: студент, фамилия которого называлась по

списку, поднимался, рассказывал немного о себе и читал стихи. Кстати, все мы

приезжали на сессию со своими творческими работами. Прослушав

выступление автора, Владимир Дмитриевич весьма корректно делал свои

замечания, по ходу семинара рассказывал о своем творчестве, делился

своими взглядами на жизнь и литературу.

На следующее занятие Цыбин попросил нескольких студентов

проанализировать творчество своих товарищей по семинару. В их число

попал и я. Мне предстояло сделать обзор стихов своего друга из

Калининграда Анатолия Калмыкова. Это особого труда для меня не

-3 -

доставляло. Мы жили с ним в одной комнате общежития, а вместе с нами

еще два однокурсника – поэт из Армении Сергей Маркарян и Юрий

Поскотинов – прозаик из Челябинска. Коль уж я начал рассказывать о

своих товарищах по комнате, пару слов упомяну о нашем досуге. Часто

после занятий мы устраивали небольшие вечеринки. К нам всегда

присоединялся поэт из Калуги Ваня Сухоруков со своей сестрой Таней.

Мы читали стихи, устраивали дискуссии и так далее. Сергей Маркарян

всегда готовил свои национальные блюда. Чаще всего это были «хаш» и

«хашлама». А все продукты закупали сообща. Не обходилось, конечно же,

и без выпивки. А какое застолье проходит без песен? Нам особенно

нравилось, как пел Сергей песню на армянском языке. Называлась она,

если мне не изменяет память, «Жаворонок». Было в ней что-то высокое,

раздольное, словно свободолюбивый дух его горной страны. Но, это так,

лирическое отступление.

Продолжу рассказ о семинаре. Мое выступление с анализом творчества

Анатолия Калмыкова было встречено доброжелательно и студентами, и

Владимиром Дмитриевичем, и самим автором. Кстати, о стихах Анатолия.

В них я нашел больше рубцовского лиризма, чем что-либо от Евтушенко,

творчество которого Калмыков обожал. Сейчас не могу вспомнить даже

строчки (ведь столько лет прошло), но точно помню, в его стихах

преобладал гражданский пафос, обеспокоенность судьбой России,

поэтичность. Анатолию понравилось, что я понял более глубокий смысл

его творчества, за некоторые строки и суждения в те времена по головке

не погладили бы.

На следующем занятии проходила подготовка к «Круговому семинару».

Тема - поэтическое осмысление подвига народа в годину испытаний

(Великая Отечественная война, революция, подвиги, легенды, былины и

так далее). У меня сохранился развернутый ответ – анализ Владимира Цыбина на «Круговой семинар». Я с удовольствием привел бы его полностью, (но из-за большого объема - почти пять с половиной страниц) ограничусь разбором только моего стихотворения, и назову тех студентов курса, которые участвовали в «Круговом семинаре. Начинается этот обзор

следующими словами: « Обращение к устному творчеству, к легендам, которые еще бытуют в народе, требуют от поэта особой, я бы сказал, сюжетной зоркости, обостренного чувства позиции, нужно не только уметь записать легенду, но и привнести в нее свое, пережитое». Далее Владимир Дмитриевич продолжает: « К сожалению, не у всех участников «Кругового семинара» получилось из записей и легенд художественное произведение.

Так, Иван Чалый нашел интересный, на мой взгляд, факт о том, как образовалась живая цепь людей, передающих из рук в руки патроны, снаряды и хлеб защитникам Луганска. Но сам факт остался в эпиграфе. Вот почему стихотворение «Живая цепь» скорее похоже на приписку к строгому газетному факту или комментарий:

 

-4-

Живая цепь – она, как степь…

Она тепла, как дыхание друга…

Когда нам становится горько и туго,

В живую становимся цепь».

Далее идет разбор стихов Григория Кукареку из Калмыкии, Фатимы Апсовой из Абхазии, Бориса Ашижева из Кабардино – Балкарии, Михаила Подзолкова из Украины, Михаила Вишнякова из Читы, Николая Пустынникова из Киргизии, Николая Еремина, по-моему, из Красноярска, Ларисы Казерской из Сибири, Владимира Евпатова из Москвы.

Далее Владимир Цыбин констатирует: «Остальные стихи - лирические, не имеющие отношения к нашему заданию». Интересно и поучительно, на мой взгляд, заключительное слово нашего руководителя по «Круговому семинару. Я его приведу полностью: «Итак, работы «Кругового семинара» показали, что студенты-поэты мало умеют правильно использовать материал. А ведь легенды, сказки, былины, сами по себе ужу полны поэзии. Большинство пошло по пути простого переложения фактов в стихи.

Мне хотелось натолкнуть молодых поэтов на поиски новых сюжетов, интересных поэтических подробностей, помочь почувствовать через народные сказания живую душу истории, хотелось, чтобы молодые поэты сами на примере такой работы прочувствовали художественное соотношение формы и материала. Ведь творчество в известной мере это борьба формы с безформием материала. Мне кажется, что работа «Кругового семинара» принесла студентам определенную пользу.

Владимир Цыбин

05.04. 1974 г. ».

Ничего не буду говорить за своих однокурсников, а за себя скажу: для меня «Круговой семинар» стал поводом для серьезных размышлений. Именно советы Владимира Дмитриевича натолкнули меня на мысль о продолжении и расширении темы, которую я заложил в стихотворение «Живая цепь». Итогом стала поэма «Острая Могила», посвященная героической обороне Луганска, которую я написал еще на четвертом курсе Литературного института. Она была полностью напечатана в областной газете « Молодогвард1ець» в 1974 году и вошла в сборник стихов «Первая радуга», который вышел в издательстве «Донбасс» в 1976 году.

Хочется отметить доброжелательность и взыскательность Владимира Дмитриевича Цыбина при анализе творчества. Конкретно и доказательно он отмечал недостатки и в то же время ненавязчиво и тактично подчеркивал достоинства и находки молодых авторов. Это я считаю, не только его врожденная черта, обогащенная жизненным и творческим опытом, но и традициями, которые были заложены у преподавательского состава Литературного Института со времени его основания.

Ведь Владимир Дмитриевич тоже был студентом этого Вуза. Поступил он в Литературный институт в 1953 году. В то время там вели семинары

-5-

такие мастера слова, известные писатели и поэты, как М. Пришвин, К. Паустовский, Вл. Луговской. Вот как вспоминает об этих годах сам Цыбин: « У них я учился не столько мастерству, сколько умению свободно, то есть художественно мыслить. Паустовский неторопливо находил для каждого из нас свою цель. Творческая цель определяет и стиль. Высший стиль – искренний: слова нужны не те, которые слышишь, а те, которыми думаешь».

Кстати, в Литературном институте Цыбин написал свои первые книги стихов: «Родительница степь» и «Медовуха». Потом уже были десятки сборников стихов, а также книга рассказов «Всплески капели», в которой многие главы по сути дела биографичны. Короче говоря, когда Владимир Дмитриевич стал руководителем нашего семинара, он уже был довольно известным поэтом и прозаиком. Поэтому мне лично не терпелось узнать, как он оценивает мое творчество. К счастью, ждать пришлось недолго. Я одним из первых получил ответ на свою творческую работу.

Назывался он «Отзыв о стихах Ивана Чалого». Я приведу его полностью:

« Для поэтов своего возраста Иван Чалый плодовит и упорен. И это хорошо! Беда в другом – в не требовательности к себе, в неумении сосредотачивать в «точке» лирического стихотворения всю лирическую энергию переживания. Отсюда, особенно в стихах, написанных до литературного института, многочисленные стилевые и смысловые погрешности, вроде стихов о молчании, которое «стало участь ждать свою», заполняя «углы кругом».

Но в его стихах привлекает настойчивость, целеустремленность – сам лирический характер, любящий жизнь, знающий жизнь. Чувствуется обилие не использованного поэтического материала.

Я с надеждой жду от Ивана Чалого поэтических успехов. Особенно меня убеждают в этом такие стихи, как «Микула Селянинович», « Печаль, меня не трогай».

 

Вл. Цыбин 19. 10. 1973 года ».

Для наглядности приведу одно стихотворение, которое отметил Цыбин «Печаль, меня не трогай»:

Печаль, меня не трогай.

Печаль, меня не трожь.

Иди своей дорогой,

Где скошенная рожь.

 

Иди, не ерепенся,

Иди, и не ворчи.

Сырой воды напейся,

Где быстрые ручьи.

 

Всмотрись-ка в синьку неба,

-6-

В ночную даль всмотрись.

Послушай шепот вербы

И… в радость превратись.

 

Хочу рассказать об одной встрече с Владимиром Дмитриевичем, так сказать, на не официальном уровне. Обычно приезжая в Москву, практически все студенты бегали по книжным магазинам в поисках редких изданий поэтов, писателей, а также свежих, еще пахнущих типографской краской сборников стихов современных классиков. Дело в том, что в те времена хорошую книгу достать было не просто. Несмотря на гигантские тиражи по тем временам, книг, подчеркиваю, хороших не хватало.

До сих пор помню, как мне удалось вымолить в Москве у своих знакомых целый чемодан книг, среди них были такие, как «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» Ильфа и Петрова, «Преступление и наказание» Достоевского, «Лезвие бритвы» Ефремова, сборники стихов Есенина, Блока, Рубцова и многих других авторов. Короче говоря, когда я прилетел в аэропорт Луганска, то по дороге домой у меня оторвалась ручка чемодана, и я еле-еле донес его. Но эти неудобства не омрачили моей радости от удачного приобретения.

Но вернемся в Москву. Как я уже говорил, мы, студенты, были частыми гостями книжных магазинов. И вот однажды я зашел в крупный магазин на Арбате. Как обычно заглянул в букинистический отдел. Рассматривая книги, я вдруг заметил среди покупателей Цыбина. Честное слово, я даже растерялся от неожиданности. И не знал, как себя вести дальше. Стоял вопрос: подходить или не подходить? Все-таки мы в этом книжном мире были в разных весовых категориях. Цыбин – человек известный в литературных кругах России да и Советского Союза и я – студент Литературного института. Но эта неловкость разрешилась сама собой. Владимир Дмитриевич заметил меня и сразу подошел. Цыбин спросил, что привело меня в этот книжный магазин. Я объяснил. Завязалась непринужденная беседа. Владимир Дмитриевич рассказал, что его интересует творческое наследие великих русских философов Соловьева и Бердяева. «Вы знаете, - сказал он, - я считаю, что в творчестве писателя или поэта должно преобладать философское начало».

А потом Цыбин неожиданно предложил: «А вы, знаете, что, давайте я вас познакомлю с заведующим букинистического отдела?» И не принимая никаких возражений, провел в самое сердце отдела – в кабинет заведующего. И познакомил с его хозяином. Им оказался классический книжник, страстный любитель антикварной литературы, который, на мой взгляд, кроме книг больше ничем не интересовался. А Владимир Дмитриевич, сославшись на занятость, ушел.

К сожалению, а может к счастью, у нас с этим букинистом отношения не завязались по банально простой причине: из-за постоянного безденежья я не мог стать его потенциальным покупателем и, естественно, не

-7-

представлял для него никакого интереса. Но все-таки кое-какие книги я купил.

Мне, честно говоря, самому было противно, что я не мог себе позволить такую в кавычках «роскошь», как покупка дорогих добротных редких книг. А другого выхода у меня не было. Дома оставались смертельно больная мать и жена с только что родившимся сыном. И я чаще всего ограничивался сотней рублей на весь период сессии. А в нее, эту сотню, входило: и покупка билетов на самолет – 18 рублей или поезд 13 рублей

(цены-то были божескими), на проживание в общежитии, питание, проезд транспортом (метро и троллейбус) и прочие не предвиденные расходы. Да еще надо было выкроить какие-то копейки на подарки своим домочадцам. Ведь сложно объяснить им, почему ты приехал из самой столицы нашей родины и без сувениров. Но это, так сказать, не совсем или совсем не лирическое отступление.

И все равно, как бы трудно не было, я всегда с трепетным волнением вспоминаю годы обучения в Литературном институте. Они дали многое как в плане жизненном, так и творческом. Чего только стоят те детальные анализы и дружеские советы Владимира Дмитриевича при разборке моих стихов. Я приведу только две рецензии(буду их так называть) на мои творческие работы. Чтобы не было разнотолков, приведу их полностью.

Одна из них начиналась так:

« Дорогой Иван Митрофанович!

Я внимательно прочитал Вашу творческую работу за третий курс. Вот какие у меня замечания по этому поводу по каждому произведению.

Стихотворение «Туманный день…» написано без строгой лирической канвы, оно рассыпается на отдельные фрагменты-строфы. Так в первой строфе – «скворцы молчат, нахохлившись, молчат», а во второй – «поет на ветке, торжествуя, жид, в свою жидовку до смерти влюбленный» («жид – воробей). Следовательно, природа дается в разных истолкованиях.

Не верится в строки «я знаю то, что долго нам не жить». Почему? Не потому ли, что в следующей строке «остыл металл огнем перекаленный»?

В следующей строфе ничем не связанные друг с другом: «сирень цветет» и «грохочут грузно танки и войска». Не удивительно, что из этого лирического сумбура довольно сумбурное обобщение на фоне «играющих в спорт – и вещь лото» и обманывающих «друг друга ловко».

Ракета, не окончивши виток,

Летит на землю с ядерной головкой.

Вы не сумели создать в этом стихотворении лирической атмосферы и строки не «выживают».

То же самое можно сказать и о стихотворении «В белом саду – белый катафалк», где лирический герой негодует на тех, кто умершему «яда долил последние капельки». Неясен «адресат», не ясна (психологическая) ситуация. Гнев превращается в гнев, негодование – в ругань.

А нацепив деревянный жилет,

_-8-

Ждите молчком.

Чья теперь очередь?

В стихах (обличительных) всегда нужна направленность. Иначе не понять – кто(обвиняет), кого обвиняет и за что?

Интересней стихотворение « Дом вражды» - в нем чувствуется какое-то личное, до конца не договоренное отношение, но и здесь литературные эмоции заслоняют живое поэтическое чувство.

В стихотворении «Какой-то день…», где вы пишите о своей будущей смерти, много надуманного, вроде «А вспыхнет солнце огненной жар-птицей…, открою я тогда свои ресницы, и вместе с вами, люди, я пойду».

Стихотворение «Грозы стали сильней…» не развилось в законченное произведение. Есть наметки. Пунктир. Нет законченной психологической линии.

А теперь – о поэме «Недоверчивая» - наиболее перспективном из всего цикла произведении, где есть немало поэтически точных строк, вроде:

Оставляют бураны на дереве сучья,

Если долго оно одиноким стоит.

И вдруг рядом: «Выходи на перрон,

и найдется попутчик.

Помни: пьяным и то легче вместе идти».

И все снижено. Лиризм превращается в фарс. Вы пытаетесь ставить серьезные проблемы человеческой судьбы, но решаете в лоб:

Будто пьяный отец возвратился с работы.

Матерщина в дому, хоть соседей зови.

Мать твоя умерла от дурацких абортов,

А теперь ты боишься людей и любви.

На фоне одной судьбы, вернее судьбы чувства, вы пытаетесь показать картины сегодняшнего дня, поставить проблемы мира, человеческого доверия и так далее.

Но судьба человека, любовь лирического героя не вплетается в эти картины. Хочется, чтобы в Ваших стихах было больше конкретности.

Обратите особое внимание и на внутренний лирический сюжет.

Владимир Цыбин.

19. 03. 1973 год».

Но, как говорят мудрецы, прекрасному нет предела. В поэзии, как и в изобразительном искусстве, всегда можно найти изъяны и погрешности, в стихах, например, - не точное слово, в картинах – недостаточную яркость красок и так далее. Но полотно художника уже завершено, поэма стихотворцем написана, потрачена уйма сил физических и творческих. Так что в таких случаях, на мой взгляд, возможны лишь корректировки. Я, например, на картине Врубеля «Демон» изобразил бы у героя более покатыми плечи, но это уже был бы не врубелевский «Демон». Такое возможно только в виртуальном мире.

 

-9-

А для иллюстрации того, о чем шла речь в моих стихах в отзыве Владимира Дмитриевича, я воспроизведу одно из моих стихотворений. Например, вот это:

Туманный день и золото луча,

Как почтальон, приносит утро на дом.

Скворцы молчат, нахохлившись, молчат.

Я знаю то, что мне и знать не надо.

 

Я знаю то, что долго нам не жить.

Остыл металл огнем перекаленный.

Поет на ветке, торжествуя, жид

В свою жидовку до смерти влюбленный.

 

Сирень цветет.

Но где три лепестка?

Три лепестка,в которых наша радость…

Грохочут грузно танки и войска,

Затаптывая в землю дуги радуг.

 

А мы играем в спорт – и вещь лото,

Друг друга так обманывая ловко.

Ракета, не окончивши виток,

Летит на землю с ядерной головкой.

 

Под стихотворением – сноска – «жид» - народное название воробья. Поразмыслив над советами Цыбина по поводу этого стихотворения, я отложил его надолго в архив, не включал ни в одну публикацию. Хотя, на мой взгляд, стихотворение не такое уж и сумбурное.

А вот поэма «Недоверчивая» была доработана с учетом замечаний Владимира Дмитриевича и опубликована в совместном украинско-российском сборнике «Лугань – Тихая Сосна» , подготовленного членами луганского литературно-интеллектуального клуба «Линк» и алексеевского (Белгородская область, Россия) литературного объединения «Крыло», который вышел луганском издательстве «Янтарь» в 2010 году.

И еще один отзыв Владимира Дмитриевича Цыбина на мою творческую работу, который он мне написал практически уже накануне защиты диплома.

«Дорогой Иван Митрофанович!

В основном, Ваши стихи мне кажутся более интересными, чем ранее…

И все же они вызывают некоторые замечания. Так, стихотворение «Пчела» построено на довольно гротесково-наивном недоразумении – пчела приняла девушку за розу, а та отбросила «безжалостно ее рукою», словно прядь волос или что-нибудь потяжелее».

Не откладывая в «долгий ящик»», я сразу выскажу свои соображения

-10-

по поводу этого стихотворения. Мне кажется, единственно правильным шагом было бы сократить это произведение до одной строфы, выбросить все разглагольствования, а оставить одну концовку со словами:

« Был запах, цвет…

А где же мед?»

Для меня было важным показать пустой, никчемный внутренний мир моей героини. Именно ради этого вывода писалось данное стихотворение. Но он оказался так далеко, что Владимир Дмитриевич его и не заметил.

Далее Цыбин продолжает:

« А стихотворения «Нам не долго осталось…» и « Как будто наложено вето…» посвящены Вашим сугубо личным отношениям к поэзии, к собратьям по перу. А этого мало.

Стихотворение «Выйду в поле усталый…» с его концовкой «…и отринут печали, и тогда мне легко» - мне представляются элементарным, в нем нет главного - единства мысли с поэтическими деталями…

Вызывает серьезные раздумья стихотворение «За окнами…», но «…моей святейшей правде» - перегнули.

Удавшимся мне кажется стихотворение «В ночном», но нет, например, такого слова «причмокуя». Это украинизм.

В стихотворении есть второй горизонт:

А мать не спит, сидит она одна

И прикрывает свет всю ночь руками.

Стихотворение «Дед» Вам нужно прописать, исподволь, незаметно психологически подготовить концовку:

И лежал на могиле у деда,

Недоделанный внуку свисток.

Отвлекает «верстак». Так и кажется, что дед делал свисток на нем.

Эти стихи заставляют надеяться, Что Вы выходите на верную тропу.

С пожеланием творческих удач: Вл. Цыбин.

О3. 03. 1975 год».

Безусловно, такой серьезный разговор невольно заставляет задуматься о сказанном, заставляет возвращаться к написанным стихам, а главное, заставляет делать работу над ошибками.

Я конечно же, с вниманием отнесся к замечаниям Владимира Дмитриевича. Например, в стихотворении «В ночном» я сам чувствовал, что слово «причмокуя» стоит каким-то особняком в тексте. Но мне казалось, что именно оно передает ту детскую непосредственность, когда спят малыши, их безмятежное состояние и так далее. И были сомнения: стоит ли переделывать эти строки. Но цыбинские правки отмели все сомнения прочь. Сейчас стихотворение выглядит так:

Остыл костер.

Пора ложиться спать.

Восходит месяц

Тонкий над горою.

-11-

Заботливая,

Маленькая мать

Подходит

Осторожно к изголовью.

 

Ночная Русь…

Такая тишина…

Спят сыновья,

Чуть шевеля губами.

А мать не спит,

Сидит она одна.

И прикрывает

Свет всю ночь руками.

То же самое пришлось проделать и со стихотворением «За окнами…» с его «святейшей правдой». И вот каким получился окончательный вариант:

За окнами сиреневая мгла.

Разлуку нам печалью не измерить…

Как ты могла?

Нет, как же ты могла

Моей любви и правде не поверить?

 

Какой жестокий жизненный урок!

Когда, не знаю, сможешь ты вернуться?

И что теперь?

Стою у трех дорог…

В такой туман не трудно разминуться.

Как видите, в стихотворении уже нет «моей святейшей правды», а есть «моей любви и правде не поверить», что, на мой взгляд, точнее и соответствует лирическому настроению героя.

В общем-то, странная штука – жизнь человеческая. Например, меня в молодости не пугала смерть. Порой, если честно, хотелось умереть молодым и красивым. От того, наверное, в стихах этого периода много размышлений о смерти, о прожитой жизни, о своем предназначении и так

далее. Но годы, они мудрее юности и ставят точки над «и» там, где положено, не советуясь ни с кем.

Сейчас я уже старше своего учителя (Владимир Цыбин умер в возрасте 69 лет), а мне сейчас – за семьдесят. Но когда я перечитываю свои стихи, написанные во время учебы в Литературном институте, мне они не кажутся такими наивными, а наоборот, серьезными и уж точно соответствующие моему нынешнему возрасту. Сейчас бы я таких стихов не написал, как, например, «Прощание с Литинститутом»:

Нам недолго осталось гулять по Тверскому.

Ждет удача одних и забвенье – других.

И совсем не понять по какому закону,

-12-

Моя жизнь завершает прощально круги.

 

Лист упал на скамью.

Поражен желтизною.

Он печален и тих, как учитель в гробу.

Одиноко стою перед дверью резною.

Неизвестно зачем я в известность гребу?

 

Вижу, Герцен, в тени силуэт Ваш знакомый.

Рядом с Вами восторженно песни звучат…

И совсем не понять, по какому закону

Будет сквер и Бульвар…

И не будет меня.

 

город Москва, 1975 год.

 

Почему я сейчас бы не написал таких стихов? По очень простой причине, потому что в настоящее время я гораздо больше люблю эту жизнь, это небо, эту планету. И хочется пожить еще, хотя бы немножко. Только, жаль, что жизни уже нет до этого дела.

город Луганск, октябрь, 2013 год.

 

ПРЕМИЯ ЕГО ИМЕНИ

 

Одним из первых, кто меня поздравил с поступлением в Литературный институт имени А.М. Горького в Москве, был Олег Бишарев. Он так обрадовался этому событию, будто оно касалось лично его, а не меня. Впоследствии я догадался почему? Оказывается, для Бишарева это была заветная мечта. Он постоянно советовался со мной, расспрашивал, как бы и ему поступить в этот институт. До этого у него уже были попытки, но все закончились неудачно. Он не мог пройти даже творческий конкурс. А поступить Олег все время пытался на отделение поэзии.

Когда я немного поднаторел в студенческих делах, а в то время мне уже было известно, что Бишарев серьезно занимается исследовательской работой.

В частности, благодаря его усилиям, луганчане (да и не только они) узнали имя талантливого самобытного поэта Ивана Приблудного незаконно репрессированного и расстрелянного в 1937 году.

Олег Бишарев издал книгу, которая называется «Ученик Есенина», где скрупулезно, до мельчайшей подробности рассказывается о нелегкой жизни,

бурной молодости, поэтическом взлете нашего земляка. Документально подтверждены все жизненные и творческие вехи Ивана Приблудного.

Олег приложил немало усилий для того, чтобы увековечить память о незаслуженно забытом земляке. Мне приходилось быть участником встреч и в Новоайдаре, и в селе Безгиново ( родина Приблудного), выступать вместе с луганскими поэтами и прозаиками перед его земляками. Кстати, Бишареву удалось отыскать и сестру Ивана Приблудного. Но это тема для другого разговора.

А в то время она послужила поводом и основанием для меня, чтобы убедить Олега послать на творческий конкурс в Литературный институт имени А.М. Горького свои исследовательские работы о Приблудном и о других поэтах на отделение критики, что он и сделал. А через некоторое время я узнал, что Бишарев стал студентом этого вуза. Об этом он сообщил мне одному из первых.

На протяжении всего периода обучения он держал меня в курсе всех институтских дел. Это он привез мне из Москвы (к тому времени я уже окончил институт) альманах «Тверской бульвар», в котором были напечатаны мои стихи. Это он, когда общественность Советского Союза отмечала 50-летие со дня основания Литературного института подготовил поздравительное письмо от имени луганского отделения Союза писателей Украины. Меня Бишарев попросил написать стихи, посвященные этому событию, что я и сделал. Полностью оформленное и отпечатанное поздравление было подписано известным луганским писателем Г.С. Довнаром, возглавлявшим тогда луганскую писательскую организацию.

Олег отвез это письмо в Москву и вручил его руководству Литературного института.

Но и этого ему показалось недостаточно. Он решил выпустить значок, приуроченный к юбилею вуза. С какими трудностями пришлось Бишареву столкнуться при осуществлении этого замысла, трудно себе представить.

Нужно было найти художника, который бы подготовил эскиз значка, выбить разрешение на его изготовление, найти необходимый материал, да еще и предприятие, которое выполнило бы такой одноразовый заказ и т.д. и т.п.

В итоге памятный значок получился приличным.

В характере Олега была еще одна хорошая черта: добиваться намеченной цели. Практически на пустом месте он начинал свои исследования по изучению жизненного и творческого пути поэта Ивана Приблудного. Кстати, уже упомянутая в начале моего воспоминания книга «Ученик Есенина, вышла в свет в издательстве «Донбасс» в 1989 году. Ее название тоже ведь неслучайно. Бишарев очень любил стихи Есенина, а самого поэта просто боготворил. Часто ездил в село Константиново на Родину Сергея. В результате чего открыл немало неизвестных страниц жизни и творчества замечательного русского поэта, которые были опубликованы в ряде Всесоюзных, республиканских и местных периодических изданий.

Не боялся Олег браться за спорные и не до конца разгаданные истории, связанные с трагической гибелью Есенина. Он один из первых высказал предположение, что поэт не сам повесился в гостинице «Англетер», а его убили. Все свои сомнения, новые страницы, неизвестные детали из жизни лучшего лирика России Олег разместил в отдельной книге, которая так и называется «Вновь о Есенине». И если мне не изменяет память, то Бишарев и умер в дороге, когда в очередной раз ехал за новым материалом на родину поэта в Рязанскую область.

Но вернемся к Ивану Приблудному. Олег Бишарев после издания первой книги об этом поэте, загорелся желанием выпустить сборник его стихов. А если учесть тот факт, что Приблудный был репрессирован в 1937 году и сразу же расстрелян, то естественно его творчество долгие годы находилось под запретом. Прижизненные книги «Тополь на камне», вышедшая издательстве «Никитские субботники», и вторая (последняя) – «С добрым утром» (год выпуска 1931) найти было не так-то и просто. Работа в архивах, как местных, так и российских принесла нужные результаты.

А вот при изданием книги пришлось столкнуться с немалыми трудностями.

Время было бурное, перестроечное, безденежное. Куда только не обращался Олег за помощью, везде получал отказ. И только в1993 году Новоайдарская первичная организация Союза журналистов издает, собранную и отредактированную Бишаревым книгу стихов «Избранное Ивана Приблудного» тиражом три тысячи экземпляров. Один из них Олег подарил мне с надписью: «Моему лучшему другу юности Ванечке Чалому на добрую память в этот весенний перед святой пасхой день с искренностью – составитель и автор предисловия Олег Бишарев, 24 апреля 1993 года».

К тому времени Олег издает и сборник своих стихов «Обугленное дерево», который увидел свет в луганском издательстве «Донецкий кряж» в 1992 году.

Это была, так сказать, проба пера.

С Олегом мы были знакомы, наверное, с первых дней моего посещения занятий в областном литературном объединении, которые проходили в полуподвальном помещении областной библиотеки имени А.М. Горького.

Проводила их тогда замечательная женщина и великолепная поэтесса Ольга Францовна Холошенко, а ответственным секретарем (или старостой) был мой хороший товарищ, поэт, кандидат медицинских наук Виктор Гордеев.

Олег редко вступал в страстные полемические дискуссии литстудийцев. Для нынешних любителей поэзии и литературы я назову имена лишь некоторых из них: Николай Малахута, Иван Низовой, Александр Лебединский, Геннадий Коваленко, Борис Нагорный, Владислав Титов, Вениамин Мальцев, Григорий Половинка, Виталий Кодолов, Николай Мирошниченко, Юлия Ильина, Наташа Рудакова, Евгений Марголит, Юрий Паршин, Анатолий Андреев, Юрий Цыганков, Виктор Мостовой и много, много других молодых в то время начинающих литераторов. Так что, как видите, если судить по составу литстудии, то творческие споры были действительно горячие. И Бишарев, если и брал слово для выступления, то был немногословен, говорил всегда по делу, емко, с конкретными предложениями. Одевался всегда, как с иголочки, всегда аккуратно приглаженные брюки, всегда модные рубашки и костюмы. Говорил с легкой иронией, но за этим скрывалась душевная щедрость и доброта.

Олег, когда бывал на областном радио и телевидении, всегда заходил ко мне в редакции, делился своими успехами и неудачами. Нередко я приходил к нему в гости или в гости к его друзьям. Одна такая встреча состоялась на квартире у Олега Жукова, это было в то время, когда в Москве проходила Олимпиада. Мы искренне переживали и болели за наших в то время советских спортсменов. Меня ребята даже попросили написать стихи, посвященные этому событию, что я и сделал. Нередко Олег приезжал ко мне в гости, чаще всего по институтским делам, например, взять курсовую по какой-нибудь дисциплине или посоветоваться по текущим неотложным делам. Но это, так сказать, воспоминания дней юности минувшей…

Хотелось бы вспомнить плодотворную общественную деятельность Олега Бишарева. В девяностых годов прошлого века, а если быть более точным где-то с 1992 года в умах луганской интеллигенции витала идея создания альтернативного Союза писателей, но не в противовес республиканскому, а как равноправное дополнение, с целью поднять статус поэтов и писателей пишущих на русском языке. Вот как об этом сообщается в Вестнике №1 «Литературный колокол Луганщины»: «Впервые о создании Луганской писательской организации заговорили в 1992 году. Инициатором всех дел был Александр Довбань, который и повез первых поэтов в Москву – В.Гринчукова, В.Мостового, В Прокопенко, С. Третьяка, которых и приняли в члены Международного Сообщества Писательских Союзов». Но это было можно сказать на любительском уровне. А чтобы утвердиться, прочно стать на ноги, нужна была писательская организация с необходимым количеством людей, со своим Уставом, определяющим права и обязанности, утвержденная юридически, с печатью, прочими официальными атрибутами.

Бишарев чувствовал необходимость расширения рамок Союза. У него появилась идея привлечь в ее состав поэтов и писателей Донецкой области.

Почти год шла подготовительная работа. Обновлялся Устав.

Как-то раз мне Олег позвонил на работу в редакцию облрадио и попросил подойти к зданию облгосадминистрации, где он в соответствующем отделе обговаривал Устав писательской организации. Мы встретились Бишаревым в сквере недалеко от памятника Т.Г.Шевченко, присели на скамейку. Олег попросил меня посмотреть Устав и высказать свои соображения, что я и сделал. В частности, предложил в обязательном порядке перевести Устав на украинский язык, в противном случае ему дальше хода не дадут бюрократические препоны. С чем Олег согласился.

Потом Бишарев неожиданно сказал:

-Слушай, старик, у меня сегодня приподнятое настроение. Хочу почитать тебе свои стихи.

На перекрестке жизненных дорог,

Устав от встреч и расставаний,

Когда-то переступишь мой порог,

Оставив за дверями груз воспоминаний…

Мы с Олегом просидели более часа. Он прочитал мне практически все стихи, которые потом и составили содержание его нового поэтического сборника «Разлука немоты», вышедший в луганском издательстве «Боян» в 1995 году.

А годом раньше 12 февраля 1994 года наконец-то состоялось общее собрание Луганской писательской организации. Ответственным секретарем был избран Олег Бишарев. И только через год прошел учредительный съезд регионального Союза писателей Украины «Донбасс», который объединил в своих рядах литераторов двух областей – Луганской и Донецкой. Председателем правления единогласно был избран Олег Бишарев,

а ответственным секретарем - поэт и журналист Владимир Спектор.

Если кто-то считает, что все решалось без сучка и задоринки, тот глубоко ошибается. У этой идеи было да и осталось немало, как сторонников, так и противников. Была даже мысль создания что-то вроде филиала Союза писателей России. По этому вопросу мы спорили, в частности, с поэтом Гринчуковым, я пытался его убедить в без перспективности такого шага, с чем Володя в конце концов согласился.

Становление регионального союза писателей Украины проходило с большими трудностями. Ощущалось явное его неприятие отдельной частью местной интеллигенции, в частности, некоторыми членами Национального Союза писателей Украины. Не было элементарных условий для организаторской работы, и даже помещения для проведения творческих встреч, собраний. Прием новых членов Союза нередко проходил прямо на квартире у Бишарева. Мне не один раз приходилось участвовать в таких заседаниях. Верная спутница Олега Алина всегда поддерживала его во всех начинаниях и поэтому всегда чувствовалась доброжелательная и дружеская обстановка в этом доме. Хочется также высказать слова благодарности Дому

творческой интеллигенции «Світлиця», и его очаровательной хозяйке, который приютил в своем уютном и элегантном помещении этот Союз.

А по состоянию на 1 апреля 1997 года в Луганской писательской организации насчитывалось 24 человека. В нее вошли Анатолий Андреев, Олег Бишарев, Владимир Гринчуков, Ким Иванцов, Геннадий Коваленко, Сергей Кривонос, Виктор Мостовой, Александр Сигида, Владимир Спектор,

Сергей Третьяк, Иван Чалый, Владимир Петрушенко, Александр Ройзман, Юрий Путилин, Валерий Музыка, Алла Ларионова, Николай Погромский, Олег Макаров, Борис Локотош, Валерий Приходько, Сергей Сорокин, Александр Можаев, Валерия Можаева.

Таким списком Луганская писательская организация вошла в Международное Сообщество Писательских Союзов.

Кроме работы в Союзе Олег, несмотря на не совсем завидное здоровье, постоянно стремился куда-то ехать. Помню, когда умер великий русский писатель М.А.Шолохов, Бишарев забежал ко мне в редакцию и сообщил:

- Извини, старик, я на минуточку. Еду Вешинскую на похороны Шолохова.

Я уверен, что его никто туда не приглашал и не уполномочивал, Олег ехал по собственной инициативе, чтобы отдать последние почести, дать уважения мастеру литературного слова, гениальному писателю современности М.А.Шолохову. Но Бишарев не только побывал на похоронах, но и умудрился вместе с художниками принять участие в снятии посмертной маски классика...

Да и умер Олег в дороге, когда ехал на родину своего любимого поэта Сергея Есенина, умер в возрасте 50-ти лет в расцвете творческих и жизненных сил. Но память о нем осталась в созданном им Межрегиональном

Союзе писателей Украины, в который входят литераторы почти половины областей Украины, и насчитывает в своих рядах более 4ОО человек, да и в литературной премии, которая присуждается лучшим поэтам и писателям по

итогам творческого года.

А закончить эти воспоминания я хочу строками из стихов Олега Бишарева

Прощальная звезда затрепетала.

Упала и погасла на снегу.

Бездомною дорогою с вокзала

Опять по жаркой памяти бегу…

 

 

Ударили к обедне.

Звон пошел.

А на душе – сплошные маргаритки.

Светило солнце.

Было хорошо.

Светило…

и качалося на нитке.

 

Б Ы Л М Е С Я Ц А В Г У С Т

 

Более близко я познакомился с Юрием Александровичем Темником в августе 1999 года. А до этого наша с ним встреча носила, можно сказать, официальный характер. К нам в редакцию областного радио позвонила пресс-секретарь Луганской облгосадминистрации и сообщила о том, что в музее истории производственного объединения Луганский станкостроительный завод состоится открытие мемориальной доски в честь начальника первого металлургического завода на Украине Апполону Федоровичу Мевиусу. Неплохо было бы осветить это мероприятие на областном радио.

На следующий день состоялось официальное открытие этой мемориальной доски. Из всех участников, которые выступали, мне больше всего понравился взволнованный рассказ о жизни и деятельности Мевиуса директора музея Юрия Александровича Темника. И уже тогда у меня промелькнула мысль о том, что надо бы еще раз встретиться с этим интереснейшим человеком, обладающим феноменальной памятью, прекрасно знающим не только историю станкостроительного завода, но и всего нашего края.

К сожалению, после того как репортаж прозвучал по областному радио,

неплохая задумка отодвинулась на задний план. Неумолимый круговорот неотложных редакционных дел, постоянные командировки по области, потогонная система подготовки трех еженедельных передач на сложнейшие в то время социально-экономические темы, не оставляли даже малейшего просвета для такой встречи. А со временем, если честно, и совсем под -забылись намеченные планы.

Примерно через год, помню точно, был август месяц, я сидел в своем кабинете социально-экономических программ и корпел над очередным выпуском радиопередачи. Попутно «раскидывал мозгами» о том, что хорошо

было бы придумать что-нибудь оригинальное ко Дню города Луганска, который постоянно отмечался в первой половине сентября. Неожиданно раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и услышал хорошо запомнившийся с приятной хрипотцой голос:

- Иван Митрофанович, а не хотели бы вы рассказать радиослушателям о том,

откуда есть и пошла металлургическая промышленность на Украине, да и вообще в России. А ведь начиналась она с первой домны на нашей Луганской земле. Это Темник. Не узнали?

Конечно, я сразу узнал Юрия Александровича и тут же вспомнил о своих намерениях встретиться с ним. А случай, как говорится, подвернулся как нельзя кстати. Темник мне сообщил, что ко Дню города готовится открытие

второй мемориальной доски, посвященной памяти Евграфа Петровича Ковалевского - видного государственного и общественного деятеля. Не откладывая встречу в долгий ящик, на следующий день я взял репортер и отправился в музей.

Юрий Александрович встретил меня у входа. Честно скажу, мне сразу понравились его открытость и доброжелательность. И прежде чем приступить к записи беседы по конкретному материалу Темник, как радушный хозяин, провел меня по всему музею, рассказал о самых ценных с исторической точки зрения экспонатах, о людях, которые творили историю

завода и всего Донецкого края.

Поведал, с какими трудностями, и чаще всего бюрократического плана, приходилось и приходится сталкиваться. А ведь для того, чтобы установить подлинность некоторых исторических документов, личностей сотрудникам музея, а их было всего двое – Юрий Александрович Темник и его помощник

Юрий Яковлевич Егерев, помногу и подолгу приходилось работать в городском и областном архивах, совершать поездки в главные музеи бывшего Советского Союза Москвы и Санкт-Петербурга.

Юрий Александрович с таким вдохновением и страстью рассказывал о каждом экспонате, словно речь шла о самом дорогом и близком человеке. И каждое его повествование было достойно отдельной радиопередачи. И чтобы убедить наших читателей в этом, я хочу представить всего два радиорассказа в их оригинальном виде, в каком они прозвучали в эфире 10 и 17 августа 1999 года. Для чего? Во-первых, немногие видели и знают, какие ступеньки подготовки проходит материал до его окончательного выхода в эфир. Во-вторых, раскрыть хоть чуть-чуть технологию журналистского ремесла. Для начала скажу, прежде чем начать подготовку радиопередачи, нужно было расшифровать, то есть переписать на бумагу все выступлении, беседы, интервью. Потом скомпановать всю программу с дикторскими и корреспондентскими начитками. Отпечатать, отредактировать и передать на вычитку высшему начальству (старшему редактору, главному редактору, председателю облтелерадиокомитета) и обязательно получить разрешение цензуры. И только после этого начинается дикторская и корреспондентская

начитка, монтаж и музыкальное оформление и выход в эфир программы.

И вот таких две радиопередачи были подготовлены о Юрие Александровиче Темнике, которые на мой взгляд красноречиво характеризуют его, как истинного знатока истории Луганского станкостроительного завода, прекрасного рассказчика, настоящего патриота нашего края. А впрочем, судите сами.

(Музыкальная заставка)

ДИКТОР: На частотах 68,75 мегагерца, 1485 килогерц и по радиотрансляционной сети продолжает работу Луганское областное государственное радио.

ДИКТОР: В нашем выпуске – радиожурнал «Край мой рабочий», посвященный Дню города. Сегодня вы услышите первый радиорассказ « Наш земляк – Евграф Петрович Ковалевский.

ДИКТОР: В студии – журналист Иван Чалый.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Не за горами сентябрь – первый месяц осени. И с легкой позолотой листвы, натянутыми, как серебряные струны, паутинками, прохладным дуновением ветерка и первыми морозцами придет к луганчанам любимый праздник – День города, города, который уже шагнул в третье столетие. Отмечается он всегда торжественно, красочно, с выдумкой. Не исключением, я думаю, будет нынешний праздник. Раньше ко Дню города открывались объекты социально – культурного и бытового назначения, вводились тысячи квадратных метров жилья. Сейчас эта традиция отходит на задний план. Но все – таки горожане стремятся хоть как-то приурочивать к этой дате какие-нибудь знаменательные события. Например, открывать мемориальные доски, памятные знаки, устанавливать памятники. И это добрая примета того, что мы все-таки при всех экономических невзгодах, трудностях не забываем своей истории, людей, основавших и построивших наш Луганск.

А сколько предано забвению славных имен, особенно далекого прошлого? Вот, например, спросите любого прохожего независимо от возраста, кто такой Евграф Петрович Ковалевский? Я уверен, что многие затруднятся с ответом. А Ковалевский был выдающимся общественным и государственным деятелем, известным ученым-геологом, академиком, и наконец, министром просвещения России. К нему с большим уважением относились великие писатели того времени такие, как Тарас Григорьевич Шевченко, Иван Сергеевич Тургенев, Федор Иванович Тютчев и многие другие.

И накануне предстоящего Дня города планируется установление на фасаде музея производственного объединения Луганский станкостроительный завод

Мемориальной доски с барельефом нашего земляка. И сегодняшний рассказ

Будет именно о нем – Евграфе Петровиче Ковалевском. А поможет нам в этом директор музея, прекрасный знаток истории города и завода Юрий Александрович Темник.

(Примечание автора: беседа с Темником велась в без текстовом варианте, с повторами, оговорками и т. д. Мы специально не «причесываем» текст, чтобы дать возможность воспроизвести живую речь собеседника).

Юрий Александрович, обычно после того, как откроют памятник или мемориальную доску, мы узнаем о людях, которые жили в нашем городе – о

известных писателях, ученых, художниках. На этот раз мы решили пойти по другому пути и рассказать заранее о Евграфе Петровиче Ковалевском.

ТЕМНИК: Ну, заранее как-то не принято говорить о том, что делаешь, а уже после того, как выполнишь работу. Сегодня уже можно сказать об этом.

Мемориальная доска, посвященная Евграфу Петровичу Ковалевскому уже готова. И это вторая доска, которую мы открываем. А всего будет пять досок

на здании нашего музея (улица Ленина, дом номер два). Эта просьба директора нашего завода Виктора Степановича Бондаренко и председателя профкома нашего заводского комитета Светланы Васильевны Ткаченко была поддержана городским головой Анатолием Николаевичем Ягоферовым. И в соответствии с этим мы получили ответ Луганского городского Совета, его исполнительного комитета, который гласит: «Верстатобудівному заводу, який порушив клопотання перед виконавчим комітетом Луганської міської Ради про дозвіл на виготовлення і розміщення меморіальних дощок, які вшановують пам'ять видатних інженерів та механіків Ковалевського Євграфа Петровича, Ізюрова Леонтія Єгоровича, Мевіуса Апполона Федоровича, Тімме Івана Августовича, Фелькнера ІлІодора Федоровича, які працювали на Луганському ливарному заводі, надати дозвіл на встановлення на фасаді музею меморіальних дощок».

Мы считаем, что установка этих досок имеет большое значение для нашего города, в том смысле, что мы утверждаем историю нашего города, неповторимую историю 19-го века.

А вы знаете, Иван Митрофанович, что история 20-го века у нас отражена неплохо. Но был еще золотой век в истории нашего города, когда ему исполнилось сто лет со дня основания, Луганский завод называли «столетним горным гнездом».

Действительно отсюда вышли настоящие орлы горнозаводского дела, выдающиеся ученые, память о которых стерта вообще, а о многих говорят так, между прочим. А все же в период становления нашего государства Украины, становлении нового поколения надо выбирать героев, надо…

КОРРЕСПОНДЕНТ: Ориентировать. Или как говорил Маяковский, надо знать

«делать жизнь с кого»?

ТЕМНИК: И у нас возникает вопрос: почему люди, которые провели важнейшие исследования нашего края, которые сыграли важнейшую роль в развитии Донбасса, как-то отошли на второй план. А другие герои на этом плане выпячиваются. Поэтому мы считаем, что вот эти доски надо ставить.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Они, можно сказать, будут служить наглядным пособием по изучению истории нашего города, особенно для молодого поколения и гостей Луганска.

ТЕМНИК: Мы сейчас наблюдаем, что в музей заходят студенты. Они частые гости, особенно за последнее время. Кадровые рабочие интересуются историей, да и отдельные граждане.

Но прохожих значительно больше. И вот каждый, кто идет вниз, туда к улице Почтовой, поворачивает голову налево, читает и узнает, что же это был за человек, выдающийся ученый - Мевиус. Мы думаем, что это один из способов воспитания чувства патриотизма. Ведь эти люди были большими

патриотами нашего края.

О Евграфе Петровиче Ковалевском у нас достаточно много материалов. Хотя его жизнь и творчество должны изучаться более подробно. Особенно личная жизнь. Мы уже, конечно, можем коротко рассказать об этом человеке, как он связан с нашим краем, что он сделал. Несмотря на то, что

он был государственным деятелем, министром царской России, ученым, Ковалевский многое делал для того, чтобы помочь своему народу, демократические направления развивал, помогал писателям, в том числе и украинским.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Кстати, гостем заводского музея в этот день был начальник геологического отдела Восточного государственного регионального геологического предприятия Анатолий Семенович Поповский. Мы естественно не могли его не спросить, а среди геологов известно это имя - Евграф Петрович Ковалевский?

ПОПОВСКИЙ: Естественно, известно. Но среди исследователей Донбасса более известны имена геологов более позднего периода. Например, Лутугин, его школа, очень обширная школа.

А Ковалевский стоял у истоков геологической науки в Донецком бассейне.

Кстати, он и является автором этого названия Донецкого Бассейна – «Донецкий». Он первым дал такое название

КОРРЕСПОНДЕНТ: Отсюда и пошла вся история Донецкого края?

ПОПОВСКИЙ: Да, да. Но надо сказать изучением Донецкого бассейна занималось несколько поколений геологов на протяжении более 170 лет.

А как объектом сырья заинтересовались более 250 лет и правительство, и промышленные круги, и исследователи.

Вот среди рудознавцев того времени мы знаем имена таких наиболее известных людей, как Капустин, Вепрейский, Ладыгин и многие другие.

Однако первые систематические геологические исследования связаны с именем Евграфа Петровича Ковалевского. Они были произведены в самом начале 19-го века. Он первый осуществил расчленение осадочной толщи и дал название бассейну – Донецкий.

Все исследования Ковалевского и других разработчиков недр концентрировались вокруг Луганского завода, который был построен в 1795 году. Предприятию нужны были сырье, уголь, топливо, железо. И он организовал три геологических экспедиции в Нагольный кряж. Занимались эти экспедиции поиском железных руд и угольных месторождений. А в 1829 году на основе исследований названных трех экспедиций, Ковалевским была опубликована первая обобщающая работа с первой геологической картой Донецкого кряжа, где рассмотрена геологическая структура района. Вот она эта карта и стратеграфия угольных отложений.

Потом Ковалевский проводил исследования, как геолог, в Алтае, и на Урале, и в Керченском регионе, и в Донецкой области – Бахмутье. Кстати,

он первым дал обоснования крупным месторождениям каменной соли и доказывал необходимость развития работ по разработке. Хотя мы знаем, что еще раньше чумаки возили соль на волах потихоньку, помаленьку. А исследования Ковалевского, геологические исследования можно без преувеличения сказать являются краеугольным камнем в геологической науке о Донбассе.

КОРРЕСПОНДЕНТ: В изучении истории Донбасса возникает немало спорных вопросов. Юрий Александрович Темник тоже имеет свои взгляды в отношении того, кто же все-таки является первооткрывателем нашего края и такого полезного ископаемого, как каменный уголь.

ТЕМНИК: С некоторыми краеведами в этом плане я немножко не согласен.

У нас есть исследователь, мы с ним поддерживаем тесную связь – это Владимир Иванович Подов. Ваша радиостанция недавно вела о нем передачу. Он, например, доказывал, что Капустин не был в Донбассе. А открыли Донбасс Вепрейский, Лантратов и капитан Чирков. И я с ним не согласен, ведь там речь шла о тех пластах, которые выходили на поверхность. Тогда можно считать, что каменный уголь в Донбассе открыли значительно раньше, казаки или может даже те люди, которые жили здесь еще до них.

Я считаю, что Донбасс открыл тот человек, который мог себе представить донецкий горный кряж, как единое целое, человек, который первым дал описания не только того, что там есть внутри, но и как это все образовалось, используя достижения науки того времени. А Ковалевский всему тому дал еще и научное обобщение. Вот с этой точки зрения мы и считаем, что Донбасс открыл именно Евграф Петрович Ковалевский. Мы его и чествуем, как первооткрывателя

Ведь, что значит, поднять на научную основу геологические исследования? А это значит от поисков наощупь, начинать искать в определенном, конкретном направлении. То есть он знал, какие породы сопутствуют углю, какие не сопутствуют. Вот вчера мы беседовали с Владимиром Ивановичем Подовым. Он и говорит, как же это мог себе представить Ковалевский границы Донбасса, ведь это площадь более 20-ти тысяч квадратных километров и она была еще совершенно не изученной. Это же какой надо было обладать научной интуицией! И я считаю, что это подвиг ученого, инженера. А совершил он его, потому что любил наш край.

Кстати, в одних источниках написано, что Ковалевский родился в Харькове, в других - в Харьковской губернии. Я считаю, что и это надо изучить и может на том доме, где он родился поставить мемориальную доску.

Ведь это история нашей страны.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Но становление Евграфа Петровича Ковалевского, как горного инженера, ученого, общественного и государственного деятеля, первооткрывателя Донецкого горного кряжа проходило в нашем городе, на нашей Луганской земле. Но об этом – в следующей передаче «Наш земляк – Евграф Петрович Ковалевский.

ДИКТОР: Вы слушали радиожурнал «Край мой рабочий». В передаче приняли участие: директор музея производственного объединения «Луганский станкостроительный завод» Юрий Александрович Темник и начальник геологического отдела Восточного государственного регионального предприятия Анатолий Семенович Поповский.

ДИКТОР: До встречи в следующий вторник 17 августа на частотах 68,75 мегагерца, 1485 килогерц и у приемников радиотрансляционной сети в

18 часов 15 минут.

( музыка)

И. Чалый

 

И нам кажется целесообразным опубликовать текст и второй радиопередачи, которая прозвучала по Луганскому областному радио 17 августа 1999 года

( Музыкальная заставка)

ДИКТОР: На частотах 68,75 мегагерца, 1485 килогерца и по радиотрансляционной сети продолжает работу Луганское областное государственное радио.

ДИКТОР: Вы слушаете передачу «Край мой рабочий». Сегодня прозвучит второй рассказ «Наш земляк – Евграф Петрович Ковалевский», посвященный Дню города.

ДИКТОР: В студии – журналист Иван Чалый.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Наша первая передача о нашем земляке Евграфе Петровиче Ковалевском – видном общественном и государственном деятеле, ученом-геологе, академике была можно сказать обобщающего плана. Сегодня я попросил директора музея производственного объединения «Луганский станкостроительный завод» Юрия Александровича Темника

больше коснуться биографических данных нашего земляка, познакомить с интересными архивными документами, рассказать о его отношениях с такими выдающимися писателями того времени, как Тарас Григорьевич Шевченко, Иван Сергеевич Тургенев, Федор Иванович Тютчев. И начните, Юрий Александрович, свой рассказ о Евграфе Петровиче Ковалевском с того, с чего вообще начинается человек – со дня рождения.

ТЕМНИК: Вы видели, у нас очень много литературы на эту тему. В том числе и один из дореволюционных словарей. В нем говорится о том, что он

Родился в харьковской губернии в знаменитой, известной дворянской семье Ковалевских. Затем в раннем возрасте в то время учили в единственном высшем техническом учебном заведении, которое выпускало горных инженеров. Тогда инженеры были такими, которые занимались и горным делом, и геологическими исследованиями, и экологией, и машинами. Он заканчивает его блестяще в возрасте 18 с небольшим лет. Первым в списке!

Тут прямо так и записано, что Евграф Петрович был первым в списке. В 1810 году он направляется на один из лучших заводов России, единственный завод

на юге России – Луганский литейный завод. Тогда звание сразу не давали и Евграф Петрович приходит на завод в звании практиканта. Здесь он трудится над работой «Краткое описание устроения Луганского завода» в виде полугодового отчета. Переписать было не откуда. Это был первый опыт на

одном из первейших заводом , построенных Гаскойном, где на западноевропейском уровне раскрывается технология металлургического дела. И вот, например, мне надо узнать, как делают огнеупоры. Это же интересно. Оказывается, привозили Гундоровский кварц. В общем, огромное количество данных. Тут между прочим есть интересные выводы молодого инженера о том, что Луганский литейный завод выгоден для России с той точки зрения ( тогда еще здесь не умели выплавлять чугун) из местных материалов. А тогда металл завозили с Урала. А Евграф Ковалевский понимал, что это не выгодно и предлагал выплавлять чугун из местных материалов.

Надо сказать, что на Луганском заводе он проработал довольно долго.

Шесть лет. Здесь прошло его становление как инженера и как личности.

В то время сюда приезжал один из опытнейших геологов, который прошел уральскую школу, Гаврило Никитович Козин. Тогда была составлена пластовая карта и она была принята Лутугиным с небольшими поправками.

Евграф Петрович уехал отсюда в 1816 году в горный департамент. Там был ученым секретарем немножко, потом заведовал черной промышленностью, проектным отделом. А в 1818 году он снова возвращается на Донбасс, чтобы исследовать соляные прииски и перспективы Луганского завода. Евграф Петрович много работает над собой, становится одним из ведущих инженеров горного ведомства. А 1826 году его назначают командиром кадетского горного корпуса, то есть первого высшего технического учебного заведения России. А в 1827 году Ковалевский уже «обергаупман», то есть полковник по нашему горному ведомству. И все это время он занимается геологическими исследованием Донбасса. Кстати, когда мы создавали музей, один из молодых художников нарисовал на эту тему картину.

КОРРЕСПОНДЕНТ: На картине изображены необжитые нашего края. А если точнее дикое поле и на этом фоне на переднем плане – группа молодых геологов, что-то горячо обсуждающих, а вдалеке рабочий производит бурение. А среди геологов я вижу Евграфа Петровича Ковалевского.

ТЕМНИК: Да, это он, Ковалевский, 35-ти летний. Высокий, стройный.

Тогда бурение ручное было. Это уже после на Луганском заводе была создана первая буровая установка ударного действия. Вот она стоит. И он проводил исследования, лично обошел большую территорию Донбасса. Составил вот такую карту, которой многие интересуются и сейчас. Даже с точки зрения административного деления. А это все-таки 1827 год. Издал горный журнал. А потом вышла его книга «Диагностическое обозрение Донецкого горного кряжа». Это исключительно интересный материал, написанный простым языком

Предание сохранило памятное высказывание Петра по случаю открытия каменного угля близ Донца в Екатеринославской губернии и в Лисичанске.

«Сей минерал, сказал великий государь России, - если не нам, то нашим потомкам будет весьма полезен». И ведь именно в 1828 году после приезда Ковалевского в Петербург было принято вот это постановление Кабинета Министров, в котором предусматривалось финансирование геологические исследования, выплавка чугуна, развитие металлургии.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Юрий Александрович, а как в дальнейшем сложилась судьба Евграфа Петровича Ковалевского?

ТЕМНИК: После Крымской войны в России поняли, что необходимо проводить социальные и экономические преобразования. Тогда и начли подбирать людей, которые их могли бы сделать. Ковалевского как одного из наиболее авторитетных людей того времени, ( а он во многих обществах принимал участие, в частности, был президентом вольного экономического общества). Да я могу зачитать документальные строки из старого биографического словаря: « В 1855 году Ковалевский был назначен Министром народного просвещения России. Немедленно он поручил составить новый цензурный устав и сам начал над ним работать. Когда этот устав был готов, вернее его проект, за некоторые вольности он был отвергнут царской властью. Ковалевский с таким решением был не согласен и подал в отставку. Оставаясь членом государственного совета, он был уважаемым среди ученых и интеллигенции, и весьма влиятельным человеком.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Подтверждение тому – письма, которые вы мне показывали от Тараса Григорьевича Шевченко, Ивана Сергеевича Тургенева,

и даже стихотворение Федора Ивановича Тютчева, посвященное памяти нашего земляка. И обращались к Евграфу Петровичу не только непосредственно, но и через его близких.

ТЕМНИК: У него брат был тоже академик Егор Петрович Ковалевский. Так вот через него и обращались к Евграфу. В частности, отделе «Редкой книги» областной библиотеки, мы нашли подлинник письма Тургенева. Я его вам зачитаю: « Любезнейший Егор Петрович…( я не буду все зачитывать).

Во-вторых, нельзя ли попросить вашего братца, министра, на место цензора в Москве рекомендовать Ивана Васильевича Павлова, сотрудника « Московского вестника». Отличнейшего и достойнейшего во всех отношения человека. Этим он бы обязал и литературу, и цензуру. Крепко жму при этом руку. Иван Тургенев».

Или вот интереснейшее письмо, в котором говорится о том, что Евграф Петрович был связан и с Тарасом Григорьевичем Шевченко. Мы еще недостаточно хорошо изучили этот вопрос. Руководил Ковалевский комитетом помощи попавшим в нужду писателям. Есть документы, что он помогал освободиться от крепостной зависимости братьев и сестру Тараса Григорьевича. Правда, там были трудности – помещик отпускал, но без земли. А Тарас Григорьевич не мог их прокормить.

И вот письмо, о котором я говорил, характеризует для меня Шевченко с какой-то другой, человеческой стороны. Понимаете, не как идола, как сейчас это нередко делается, а как простого работящего художника. Вот это письмо

Тараса Григорьевича Шевченко к брату Ковалевского Егору Петровичу, написанное в 1860 году: « Чтимый и глубоко уважаемый Егор Петрович, во имя всех святых и в особенности Великомученика Георгия, извините, что я не самолично поздравляю Вас с днем вашего Ангела. Легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели доброму художнику среди бела дня оставить свое рабочее место. По обычаю предков наших вместо злата и серебра нетленного посылаю тленное последнее рук моих творенье. Сердечно любящий Вас Тарас Шевченко».

КОРРЕСПОНДЕНТ: Кстати сказать, Евграф Петрович разрешил напечатать «Кобзарь» великого поэта, который до этого был запрещен.

Юрий Александрович, прочитайте еще и стихотворение великого русского поэта Федора Ивановича Тютчева, посвященное памяти Ковалевского.

ТЕМНИК: Я его прочитаю полностью.

И вот в рядах отечественной рати,

Опять не стало смелого бойца.

Опять вздохнут о горестной утрате

Все честные, все русские сердца.

 

Душа живая – так необозрима.

Всегда себе был верен и везде.

Живое пламя часто не без дыма,

Горевшее в удушливой среде.

 

Но в правду верил он и не смущался.

И с пошлостью боролся весь свой век,

Боролся и ни разу не подался.

Он на Руси был редкий человек.

 

Не на Руси одной о нем взгрустнется.

Он дорог был и там, в земле чужой.

И там, где кровь так безотрадно льется,

Почтут его признательной слезой.

Кстати, Ковалевский интересовался жизнью всех народов, которые населяли тогдашнюю Россию. И его последний труд, который он так и не успел закончить, так и назывался « О народах населяющих Россию».

Вот так коротко об том человеке, который жил в нашем городе, который много сделал для Донбасса. И мы считаем, что воспитание нового поколения должно быть ориентировано на таких людей, патриотов нашей страны. Это одна из звезд нашей истории.

КОРРЕСПОНДНТ: И эта звезда, будем надеться, засияет на фасаде музея производственного объединения «Луганский станкостроительный завод» накануне или в День рождения нашего города,

Юрий Александрович, хотелось бы узнать автора, который создает галерею этих образов?

ТЕМНИК: А создает эти образы наш замечательный скульптор Николай Васильевич Можаев. Вы, конечно, не телевидение и показать этого не сможете. Но неоспоримый факт, образ Ковалевского, которого он создал, впечатляет. В нем какая-то одухотворенность. Я, например, вижу черты русских демократов прошлого века.

Николай Васильевич начал эту работу с нашего знаменитого металлурга Аполлона Федоровича Мевиуса, И я думаю, что мы эту галерею образов доведем до конца.

КОРРЕСПОНДЕНТ: Хотелось бы пожелать, чтобы энтузиазма, здоровья и оптимизма Юрию Александровиче Темнику и его добровольным помощникам хватило на долгие годы.

ДИКТОР: В передаче «Край мой рабочий» вы прослушали второй радиорассказ «Наш земляк – Евграф Петрович Ковалевский.

ДИКТОР: Выпуск подготовил и провел журналист Иван Чалый.

 

И. Чалый

 

К сожалению, время беспощадно и неумолимо, особенно наше бездарное перестроечное время. Обанкротился Луганский станкостроительный завод.

Завод, который по сути дела явился родоначальником нашего города, завод, который более 200 лет наши предки строили, развивали, во время Великой Отечественной войны эвакуировали на север России, а после окончания войны возвратили на старое место в Луганск, вдохнули предприятию вторую

жизнь. Практически все бывшие рабочие завода с горечью и сожалением говорят о нынешней судьбе флагмана отечественного станкостроения. Завод практически перестал существовать.

Не стало и музея истории Луганского станкостроительного завода, который с таким трудом и самоотверженностью создавал Юрий Александрович Темник. Я даже не интересовался , что сейчас в этом здании, потому что убежден что бы там не было, оно не сравнится с той исторической ценностью, патриотическим значением, воспитательной ролью, которые

привносил в жизнь Донецкого края этот музей. Не стало и самого Юрия Александровича Темника. Но память о нем всегда жива в наших сердцах.

Подтверждение тому и мое стихотворение, которое я написал и прочитал во время презентации Юрием Александровичем Темником своей книги «Столетнее горное гнездо». Вот оно.

 

Не оправдалось мое пророчество –

Не стал завод наш номером один.

Не только имя потерялось, но и отчество,

Мой старый друг и добрый господин.

 

Его цеха застыли безголосые.

Рабочий шум навеки в них затих.

Лежат станки, как с пьедестала сброшенные,

И паутина заплетает их.

 

А перестройка (будь она неладная),

Как будто подписала смертный приговор.

Дымок времен развеялся от ладана.

Величественным видится забор.

 

Но люди есть, которые не мирятся,

Им жизнь завода снится по ночам.

Все факты возрождают, как кириллицу,

И в книгах славят дело заводчан.

 

Как будто со страниц «Еженедельника»

Литейный оживает до минут…

И я хочу сказать спасибо Темнику

За бескорыстный благородный труд.

 

И пусть народ не забывает прошлое.

(А воскресить завод – в его руках).

А если нет…,

То вспомним все хорошее.

Он в Ваших книгах будет жить века.

 

РАЗГОВОР С УЧИТЕЛЕМ

Поводом для этих размышлений послужил случай. В жизни как-то странно получается, когда человек рядом с тобой, почему-то кажется, что так будет вечно, и нет смысла записывать его интересные мысли, обсуждать наболевшие вопросы, выслушивать как приятные, так и критические замечания, особенно по поводу своего творчества. А когда твой наставник, учитель уходит, как говорится «в мир иной», конечно, я не буду уверять, что

такое ощущение испытывают все люди, но меня постоянно гложет чувство глубокого сожаления о том, что так мало общался с этим человеком, не выкраивал часок-другой для встречи с ним, не стремился запоминать или даже записывать его добрые советы.

А у нас, студентов Литературного института имени А.М. Горького в Москве, таких возможностей было гораздо больше, чем у наших сверстников. Какого преподавателя ни возьми – сплошные знаменитости, а многие авторы учебных пособий большинства высших учебных заведений.

А поэтов и писателей, с которыми довелось встретиться за время обучения в Москве, я даже сейчас попытаюсь вспомнить: Николай Сидоренко, Сергей Поделков, Владимир Солоухин, Лев Ошанин, Эдуард Асадов, Александр Коваленков, Роберт Рождественский, Владимир Цыбин, Белла Ахмадулина,

Булат Окуджава и Владимир Федорович Пименов – драматург, ректор нашего института. И это я не уверен, что все, кого я вспомнил.

А так как Роберт Иванович Рождественский был руководителем нашего творческого семинара, хотелось бы вспомнить о первой встрече с ним. Состоялась она после того, как мы прошли творческий конкурс и сдали вступительные экзамены. Сразу скажу: не все с восторгом восприняли весть о том, что Рождественский возглавил наш семинар.

Например, мой друг из Калининграда, поэт Толя Калмыков. Он как-то сразу сник. Да оно и понятно. Его кумирами были Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский. Он постоянно цитировал строки из их стихов, пытался встретиться, хотя бы с одним из этих мэтров советской поэзии, но на протяжении всей учебы ему так и не удалось этого сделать. Я уверен в этом потому, что на протяжении пяти лет во время осенних и весенних сессий мы жили в одной комнате общежития Литературного института, которое находилось по улице Добролюбова, и он этим событием со мной бы поделился обязательно. Вместе с нами жили еще: поэт из Армении Сергей Маркарян и прозаик из Челябинска Юрий Поскотинов (заядлый велосипедист, исколесивший почти всю Россию, человек ортодоксальных взглядов, непримиримый борец с литературной «серостью»).

А я даже обрадовался, что попал в семинар Рождественского. Объясню почему? Мне его творчество импонировало гораздо больше, чем выспренная, супермодная, и, безусловно, сверхталантливая поэзия Евтушенко и Вознесенского. Стихи Рождественского прельщали меня прежде всего своей приземленностью, настоящей жизненностью, глубокой сокровенностью, порой неожиданными, как обнаженный нерв, строками, которые доставали, как говорят, до самого сердца.

И неслучайно на его стихи написано так много прекрасных песен, от «Свадьбы» («По проселочной дороге…») до целого букета разноплановых, популярных даже в нынешнее время песен из кинофильмов, как, например,

«Неуловимые мстители» или «Семнадцать мгновений весны». Как-то мне удалось посмотреть по Центральному телевидению передачу, посвященную памяти Роберта Ивановича Рождественского, составленную из песен, написанных на его слова. Исполняли их в основном знаменитые артисты и певцы и, оказалось, что целые поколения выросли на стихах Рождественского. Вольно или невольно, в трезвом состоянии или, выпивши, мы часто мурлыкали или орали во весь голос, к примеру, «течет с небес вода обыкновенная…».

А тогда мы, студенты первого курса Литературного института с трепетом и волнением ожидали встречи со знаменитостью. Все произошло просто и буднично. Дверь открылась и в аудиторию вошел мужчина вышесреднего роста в клетчатом пиджаке. Довольно крупные черты лица его заметно выделяли среди окружающих. Улыбнулся широко и доброжелательно. Слегка заикаясь, сказал.

- Я Роберт Рождественский. Здравствуйте, друзья.

Затем сел за стол. И началось знакомство с каждым студентом нашего семинара индивидуально. Выслушав внимательно всех, Роберт Иванович пошутил:

-Теперь, когда мы поближе познакомились, я думаю, вы не будете возражать,

если я буду у вас раз в неделю заикаться.

И, безусловно, мы не были бы творческими людьми, если бы ни попросили Рождественского почитать свои стихи. Он задумался и, слегка откинув голову назад, начал читать:

Сейчас весна в походе.

Сейчас дожди горазды.

Но вопреки погоде

Мы все-таки сгораем.

Читал Роберт Иванович емко, эмоционально. И что удивительно, и это подтвердилось в дальнейшем, когда читал стихи, он не заикался. Зато при обычном разговоре этот дефект сильно проявлялся. Но когда Рождественский о ком-нибудь или о чем-нибудь рассказывал, а рассказывал он увлеченно и убедительно, слушатель практически этого не замечал. Видимо неслучайно Роберт Иванович несколько лет был автором и ведущим популярной в то время на Центральном телевидении передачи «Документальный экран». Я представляю, каких не только творческих, но и физических усилий это ему стоило.

Магия экрана заставляет даже опытного человека волноваться перед огоньками телекамер, ярким светом софитов и полнейшей тишиной, когда ты даже чувствуешь, как бьется твое сердце и слышишь, где-то там, далеко, звучит твой, но совсем чужой голос. После своей многолетней журналистской практики я могу с уверенностью сказать, что даже постоянные ведущие передач, всегда испытывают волнение, когда остаются один на один со студией.

Но это Роберт Иванович испытал значительно позже. А до этого 40-летний

Рождественский становится преподавателем Литературного института имени А.М.Горького. Кстати, поэт и сам в начале 60-х годов (1951-1955 гг.) окончил этот институт.

А сейчас мне захотелось покопаться в творческой кухне прошлых лет. Как-то так получилось, что многие письма из моей переписки по поводу творчества с издателями, поэтами и писателями у меня не сохранились.

Может этому способствовали частые переезды с квартиры на квартиру, пока не заимели своего угла, а может привычка не всегда соглашаться зачастую с недоброжелательными выводами и замечаниями моих рецензентов. Критика литературного творчества, как и, впрочем, любого творчества – дело сугубо субъективное. Как говорят: кому нравится поп, а кому – попадья. И по моему

глубокому убеждению право каждого автора принимать или отрицать доводы критиков. Но, ни в коем случае - не паниковать. Белинские рождаются раз в сто лет, а вот людей, которые считают, что они разбираются в творчестве и имеют право быть судьями того или иного автора, великое множество.

В постсоветские времена практически при каждом печатном издании был литсотрудник, который мог по своему усмотрению давать оценку тому или иному произведению, в зависимости от жанра, а значит, и решать судьбу автора. И такие, часто не профессиональные, часто безапелляционные ответы надолго отбивали охоту молодым поэтам и прозаикам писать, а чаще всего - навсегда. Существовала даже негласная установка: молодых авторов нужно топить, как котят, пока они слепые. И в редакциях многочисленных журналов, крупных периодических изданий она успешно воплощалась в жизнь, уродуя и калеча судьбы тысяч молодых одаренных людей. В те не столь далекие времена, для того, чтобы издать книгу, нужно было иметь, как минимум, три положительных рецензии членов Союза писателей и одно редзаключение, и самое главное - втиснуться в план издательства. Да и штамп цензуры не окажется лишним.

Сейчас пишущей братии – благодать. Не издается только ленивый, да тот, у кого нет денег. Правда, в ущерб качеству творчества. А его, я думаю, оценит Время. Но это, так сказать, не совсем лирическое отступление.

Так вот - по поводу переписки. Совсем недавно я совершенно случайно обнаружил в своем архиве письмо-рецензию Роберта Ивановича Рождественского на мою творческую работу еще на первом курсе Литературного института.

«Дорогой товарищ Чалый!» - такими словами начиналось письмо. Согласитесь, уже само такое обращение настраивает на доброжелательную беседу. Не менее интересен и сам разговор-размышление:

« Я прочел Ваши стихи, и, надо сказать, что сквозь наносные красивости, тяжеленные грамматические конструкции, явно пробивается настоящая поэзия. НАСТОЯЩИЙ ГОЛОС. Он еще очень тихий, очень робкий, но он – Ваш. И поэтому надо работать по-настоящему, надо сделать все, чтобы этот голос окреп, чтобы он стал еще слышнее.

Главная, на мой взгляд, Ваша беда: придумывание нарочных образов, этакая специальная «поэтичность». (Я имею в виду, прежде всего, строки типа: «Когда наседкой золотых цыплят Луна выводит на прогулку звезды…», и ту же самую Луну, которая «…нежнее белых лилий, плывет на белых облаках….», и «продутый ветром скелет», и «метеориты, скользящие, как лыжи…», и «ветер, словно коршун…» и уж совсем странный рассвет, заглянувший в окно «белой солью из диких недр…» и т. д.

Все это не от истинной поэзии, не от истинного чувства. Все это – от зрящного убеждения, что в стихах надо говорить не так, как во время обычного разговора, надо говорить «красивше», надо не забывать, что ты – поэт. А настоящая поэзия – в естественности интонации, в непридуманности, в простоте. Настоящие строки не придумывают, их выдыхают. «Гребцы устали опускают весла… И я ничем помочь им не могу». В этих двух строках настоящей поэзии больше, чем в отдельных других Ваших стихах. Потому что слышится за этими строками Ваш вздох, и даже слезы Ваши видны. И сказано это очень просто, очень спокойно, очень по- настоящему.

В том же стихотворении в первой строфе Вы написали: «Добро и зло – понятия так разны, как день и ночь, как смех и жуткий страх (?). Я вижу Дон.

Я вижу: Стенька Разин плывет ко мне на девяти челнах…». Давайте разберемся. Во-первых, даже для рифмы «разны» - «Разин», нельзя нарушать законы русского языка и отвергать более правильное слово «различны». Во-вторых, посмотрите, что Вы сообщаете в первых двух строках строфы?»

Безусловно, я не мог оставить без внимания советы Роберта Ивановича и его замечания. И когда я более внимательно перечитал первые две строчки, то действительно почувствовал, что они не несут той смысловой нагрузки, которую я хотел вложить в данное стихотворение. И я их без сожаления переделал. В окончательном варианте стихотворение выглядит так:

Экскурсовод умолк на полуфразе.

И сразу отодвинулась стена.

Я вижу Дон.

Я вижу: Стенька Разин

Плывет ко мне на девяти челнах.

 

Осенний снег.

Дубы грустят о веснах,

Застыв на взгорье в солнечном кругу.

Гребцы устали.

Опускают весла.

И я ничем помочь им не могу.

Тем не менее, я считал и считаю, что не всегда в обязательном порядке нужно выполнять пожелания даже авторитетных критиков, если этому противится собственное мнение, собственное настроение, которое порой ты даже сам себе не можешь объяснить.

Например, в диптихе, который я посвятил памяти своей сестры Нины, я все- таки первые строки оставил в первоначальном варианте. Они отвечают моему настроению, структуре стиха, общей тональности.

Когда наседкой золотых цыплят

Луна выводит золотые звезды,

Коснусь окна – и вижу добрый взгляд

Моей сестры… И версты, и версты, и версты…

 

И мне опять мерещется одно,

Когда проснется солнечное море:

Чуть слышный стук в зеленое окно,

И звонкий смех в притихшем коридоре.

 

Но вот уже весна который год

За окнами листвою зеленеет …

Как долго затянулся твой приход…

Ты к моей смерти видно не успеешь.

Далее Роберт Рождественский писал:

« Бросается в глаза следующее, у Вас в отдельных строфах две первые строки

несколько хуже двух последних. Наверняка, строфа у Вас рождается с двух последних строк. (Я не пытаюсь быть гадалкой, но, по- моему, это так…).

Пример: « С яблонь листья, как рыжие кошки, убежали под снег чуть свет. Где прошли голубые сапожки, голубой там остался след».

И опять: две последние строчки очень хороши, а уж – две первые. Ну подумайте спокойно: шли Вы только по «цвету». И все. Закройте глаза и представьте, хоть на секунду, деревья, усыпанные диким количеством кошек.

Рыжих кошек, которые почему-то «убегают под снег чуть свет…»

Нельзя так легкомысленно относиться к слову! Нельзя!»

Что следует сказать? Как ни дороги мне были «рыжие кошки», в окончательном варианте я их убрал. Правда, в творческом процессе трудно определить, где он окончательный вариант. И вот какое получилось

стихотворение.

Вот рассвет заглянул в мои окна

Чистой солью из диких недр.

Посмотрел я и радостно охнул:

- На дворе-то осени нет.

 

Куст под снегом, трава и дорожки,

Как один беловытканный плед.

Где прошли голубые сапожки,

Голубой там остался след.

Завершает Роберт Иванович свою рецензию-отзыв следующим пожеланием:

« В Ваших стихах есть и явные неточности. « Дни, словно кровь в пробитой вене, безостановочно струятся…». Но, простите, что, по-вашему, кровь не в «пробитой вене» не течет, не струится. Или Вы хотели сказать «из пробитой вены»?

И рядом у Вас - отличные строки о лете, отходящем, «как зеленый поезд, груженный… запахом зерна». Так что, как видите, в стихах Ваших есть и хорошее, и плохое…

Но хорошие строки, повторяю, убедили меня в том, что при настоящей работе над словом, Вы станните писать.

Не думайте, что я излишне к Вам придирчив. Привыкайте к серьезному разговору, серьезнее относитесь к себе и к своему творчеству. Это – необходимо!

Успехов Вам!

Жму руку.

Роберт Рождественский.

31 января 1972 года».

Кстати, когда мы собирались на творческий семинар в уютном дворике Литературного института рядом с памятником Герцену, Роберт Иванович всегда подходил к нам и, широко улыбаясь, здоровался с каждым за руку. Я до сих пор помню его крепкие, дружеские рукопожатия.

Еще об одном творческом семинаре есть смысл рассказать. Была осенняя сессия. Погода в Москве стояла какая-то непонятная. Вроде бы еще не наступила глубокая осень, как неожиданно выпал первый снег. Из- под его небольшого покрова выглядывала не совсем засохшая, а местами еще зеленая трава. С деревьев еще не полностью осыпались листья.

Рождественский зашел в аудиторию с каким-то загадочным видом и сказал:

«Сегодня у нас будет не совсем обычное занятие. Я знаю, многие из вас считают, что писать стихи на заказ – последнее дело. Творчество, скажите вы, - прежде всего вдохновение. Все это правильно. Тем не менее, любой поэт пусть не обязан, но должен уметь писать стихи на заданную тему. И на сегодняшнем семинаре каждый из вас должен сочинить стихи на тему – «Первый снег».

Где-то примерно через месяц, мы студенты второго курса, получили письмо по круговому семинару с полным анализом стихов. К сожалению, его оригинал у меня не сохранился. По памяти могу сказать, что Рождественский еще раз убедил нас в том, что поэт должен уметь писать стихи на заказ. И у большинства студентов это получилось неплохо.

К сожалению, к концу второго курса мы узнали, что Роберт Иванович оставил преподавательскую работу в Литературном институте, и полностью посвятил себя работе на Центральном телевидении, которая отнимала у него немало сил и здоровья, а оно у него с каждым годом ухудшалось, о чем свидетельствуют следующие строки:

Я сегодня подойду к одинокому еврею.

Там на площади будочки выстроились в ряд.

- Гражданин часовщик, почините

мне время.

Что-то мои часики барахлят…

После Роберта Ивановича наш семинар до полного окончания института вел

хороший русский поэт и прозаик Владимир Дмитриевич Цыбин. Но это уже тема для другого разговора.