Новеллы

Гул.
В комнате общежития за большим, почти на всю стену окном, я, наверное, очень похож на маленькую цветную рыбку в аквариуме. От этого сравнения сердцу становится тоскливо и неуютно. В комнате никого. Вдобавок порядком холодно, что еще больше обостряет чувство одиночества. Но внизу буквально под самыми ногами широким потоком движутся машины, суетятся пестрые фигурки людей, и стоит, то нарастая, то затихая гул, постоянный гул.
Я хожу из угла в угол, надеясь хотя бы этим немного его заглушить. Но непрерывный конвейер гари и шума никто не в силах остановить. Даже если замедлит свое движение планета и сойдет с орбиты, уверен, он полетит за мной в космическое пространство длинной разноцветной вереницей.
Но больше всего угнетает постоянный монотонный гул. Из-за него не слышно ни человеческих голосов, ни детского смеха, ни щебетания птиц...
Изредка вырывается на широкий простор песня. Она свободно разливается между домами, деревьями, силясь подняться над окутанной туманом Землею. Но как только наивысшая нота достигает апогея, снова в окно врывается этот, омертвляющий человеческую душу, стремительно нарастающий гул. Словно гигантский тяжелый чугунный шар, он настигает песню на самой верхушке и безжалостно подминает ее под себя, будто тоненькую беззащитную виноградную лозу, и накрепко вдавливает в твердый асфальт бесконечной дороги.
И снова гул, постоянный гул... Вижу, как ядовито черный дым взвивается из-под колес могучих «Икарусов», плотной завесой закрывает свет в окне. Гул, как радиация, проникает сквозь бетонные стены, оконные стекла и даже через крышу. Нет нигде от него спасения. И катится, катится этот чугунный шар прямо на меня, прижимает к стене. Дышать становится невыносимо...
Чувствуя свою беспомощность, закрываю форточку. Теперь я окончательно похож на маленькую цветную рыбку в аквариуме, как миллионы людей на нашей угасающей планете.
Она - единственная наша защита.
Взрыв в ночи.
Информационно-музыкальная программа в тот день кончилась невеселыми рассуждениями о последствиях атомной войны Подкрепленная документальными кадрами ядерного взрыва, имитированными танцами человеческих скелетов, она оставила тяжелое впечатление. Я выключил телевизор и облегченно вздохнул. Через распахнутое окно долетал тихий шепот засыпающих деревьев, мерное стрекотание кузнечиков, а совсем-совсем рядом с балконной дверью громко пел свою песню сверчок.
В окнах домов свет уже не горел. Была полночь, Я открыл дверь и вышел на балкон. Высокое темное небо, усеянное тысячами ярких звезд, в дневное время такое недосягаемое, теперь казалось так близко, что можно достать его рукой По автостраде, стремительно раздвигая темноту светом фар, изредка проносились машины. Настал мой звездный час, мое любимое время.
Я зашел в комнату. Сладко посапывая, спали сыновья, пытаясь что-то сказать сквозь сон, их прикрывала рукой, утомленная за день жена. Наконец и она успокаивается. Я включаю настольную лампу, открываю тетрадь, сажусь за стол и остаюсь один на один со своими мыслями.
О чем они?
И о моем предназначении на этой Земле, и о судьбах сыновей, и о том, что я мог бы сделать и не сумел, и о том, что еще планирую совершить, если не помешают обстоятельства, а больше всего, сейчас в эту минуту - о звездном небе: благо, оно, все такое же таинственное, прямо передо мной, как на ладони, и о завтрашним дне: что там?
Большинство из нас в повседневной суетливости ведь очень смутно представляют те последствия, какие уготованы нам, землянам, накопленным оружием.
И вот о чем я подумал. Хотя в средствах массовой информации нет недостатка в сообщениях, которые постоянно предупреждают о разрушительной силе ядерной войны, но все это так далеко, так абстрактно, что нередко мы их считаем очередной говорильней И не верим, не хотим верить, что однажды планета может вздрогнуть от взрыва. Я тоже не хотел бы в это верить, если бы в свое время не сидел за пультом управления, не принимал сигналы, к счастью, учебной тревоги, не видел своими глазами эти гигантские «карандаши», (так мы называли ракеты), устремленные в синее дневное или ночное такое, как сегодня, звездное небо, не стоял бы на посту №2 по охране боеголовок. Но, к сожалению, это был не сон. Я до сих пор помню непередаваемо тревожно-волнительные приказы: «На боевое дежурство заступить: рядовые Алексей Соколов, Виктор Лиходедов, Иван Кулаков, Валерий Уржунцев, Иван Чалый...»
И уже на «гражданке» мне долгое время снилось, что я прозевал сигнал боевой тревоги о запуске ракет, эти проклятые точки, тире, а это означало гибель не только нашей смены, всего ракетного дивизиона, а может быть и всего человечества, и я вмиг тогда просыпался в холодном поту.
А однажды, тридцать лет спустя после службы в армии, произошел необычный случай.
По телевизору шла какая-то передача, сыновья весело резвились на полу. Я прилег на диван и задремал. Неожиданно в мой чуткий сон ворвался тот самый сигнал, который вихрем поднимал нас с жестких солдатских коек. И тридцать лет спустя - я мгновенно вскочил с дивана, чем очень рассмешил своих сыновей. Только старший спросил:
- Папка, а что тебе приснилось?
Я ответил. Это рассмешило сыновей еще больше.
- Успокойся. - Сказал он. - Здесь по телевизору показывали какие-то
испытания.
И я согласен, чтобы три года нашей юности, молодости, которые прошли в далеком, глухом лесу без единого увольнении, для моих детей, для всех детей планеты остались забавным случаем, сновидением отца...
Обо всем этом я думал в тот полуночный час. Бойко тикали настенные, электронные часы, неумолимо отсчитывая секунды моей жизни. Из темноты через открытую балконную дверь в комнату залетал легкий, теплый ветерок. Поиграв занавеской, он снова исчезал в ночи. Хорошо думается в такой тишине! Никто не прерывает ход мыслей, не останавливает бег времени.
Вдруг, и я это почувствовал каждой клеточкой своего тела, наш девятиэтажный дом вздрогнул, задребезжали стекла, под обоями зашелестела штукатурка. За окнами все темное пространство озарилось непонятным красноватым светом. Прогрохотал глухой взрыв. Молниеносно в голове пронеслось: «Неужели атомная бомба? Но если дом не рухнул, значит, взрыв далеко. Что делать с детьми? Где бомбоубежище? Противогазы? Почему радио молчит?..»
Послышались тревожные человеческие голоса. Я выскочил на балкон. Во всех окнах такого же дома напротив горел свет. Над городом стояло загадочное красноватое зарево и все было видно вокруг, словно днем.
- Что это? - с тревогой в голосе спросила жена.
- Не знаю... - с тяжелым комом в горле ответил я. Не верилось, не хотелось верить, что это...
Загудели в доме лифты, захлопали двери, послышались торопливые шаги. Люди выбегали на улицу, кто в чем. Мы гоже выскочили во двор. На сыплющиеся со всех сторон вопросы «Что случилось? Что произошло?» - никто не мог дать вразумительного ответа.
И как-то странно, противоестественно было видеть в тускловатом над всем городом зареве, мечущиеся Фигурки людей, слышать, детские встревоженные голоса. И самое, пожалуй, невероятное было то, что люди торопливо шли, бежали в сторону взрыва, где ярко, почти до самого неба, полыхал столб огня.
Мне сразу вспомнился рассказ очевидца чернобыльской трагедии, когда на атомной станции произошла авария, некоторые люди, не подозревая о смертельной опасности, тоже бросились в сторону взрыва. Не сработала и служба гражданской обороны, со своим грозным предупреждением «Ядерная опасность» Не были своевременно соблюдены даже элементарные меры предосторожности. И все потому, что мы не верим, не хотим верить в безумный ядерный взрыв, опустошающий Землю.
-Да это, наверное, взорвалась линия газопровода? - наконец высказал кто-то предположение. От сердца сразу отлегло.
Чтобы убедиться в этом, мы решили подняться на крышу девятиэтажного дома. Там уже было полно людей. Женщины в наспех наброшенных халатах, пальто, возбужденно переговаривались, заспанные дети тревожно всхлипывали, молча курили сигарету за сигаретой мужчины. Пламя действительно полыхало в той стороне, где проходила линия газопровода. К месту взрыва на бешеной скорости мчались специальные машины. Так как улицы были пустынны, двигались они без включения звуковой сирены, их местонахождение выдавали яркие «мигалки». Через некоторое время столб пламени начал постепенно уменьшаться и вскоре совсем потух.
Люди долго не расходились, хотя было уже три часа ночи. Постепенно волнение улеглось. Все возвратились в свои квартиры... Спокойно спали сыновья. Бойко тикали настенные электронные часы. А где-то рядом с балконной дверью звенел сверчок. Жизнь возвращалась в свое русло. Но я не смог заснуть до утра.
О чем я думал?
И о своем предназначении на земле. О том, как хорошо слушать звонкую тишину ночи. А еще я думал о сыновьях, которые еще не знали этих сигналов боевой тревоги. И дай Бог им никогда не знать настоящих боевых тревог, которые смогут ввергнуть все человечество в небытие, в космическую бездну...
МОЗОЛЬ НА ТЫЛЪНОЪ СТОРОНН ЛАДОНИ
Из ничего ничего не возникает. Всему предшествуют какие-то причины. Из маленького, крохотного семени вырастает дерево, из небольшого, едва заметного ручейка - река, от незначительного недомогания - болезни.
Но откуда мог появиться мозоль на тыльной стороне ладони, как раз на последней косточке указательного пальца? А зародиться он мог, вырасти и огрубеть разве только от постоянных, методических ударов о что-то твердое. По сути дела так оно и произошло. Сначала на том месте, где появился впоследствии мозоль, было молодое, нежное тело. И от первого же его резкого прикосновения с юным, озорным веснущатым лицом, кожа слезла и покраснела, словно стыдясь вероломства своего хозяина. Настолько неожиданным было это движение, что кулак, который со временем нарекли «грозным», увидя испуганное лицо замызганного парня, самопроизвольно разжался и уже долго не мог вернуться в свое первоначальное положение. И неудивительно! Он больше привык быть ладонью, чем кулаком, и подставлять ее для приветствия.
Но все зависело от хозяина. А хозяину почему-то больше нравилось, когда ладонь становилась кулаком. Со временем на месте нежной, молодой кожи образовалось твердое покрытие, похожее на черепаший панцирь. На первых порах кулак не замечал, какие изменения происходят на плече, на всегда вычищенном и тщательно выглаженном погоне. Но вскоре обратил внимание на то, что чем сильнее он наносил удары, там больше его хвалили, а одновременно с этим все больше появлялось на погонах желтых лычек.
Узкие сменили широкие. А когда мозоль на тыльной стороне ладони совсем перестал ощущать боль, засияла первая звездочка, затем - вторая, третья... И кулак уже не представляя себе другой работы, как ткнуться в чье-то лицо.
О сколько их прошло перед его глазами и молодых, и старых, и скуластых, и полных, и худых, и веселых, и заплаканных... Но странное дело, когда маленькие звездочки стали перерастать в большие, кулак уже почти не принимал участие в работе, а больше лежал на массивном столе и наблюдал, как это делают другие. У него нередко почесывался важный трудовой мозоль на тыльной стороны ладони. И если вдруг они (эти почесывания) переходили все границы, он вскакивал и показывая молодым, еще неокрепшим кулакам, на что способен.
Но такие порывы появлялись вое реже и реже, и скорее не оттого, что не было такой возможности, а от лени. И поэтому он больше бездействовал, лишь изредка, разминая указательный палец, показывал на очередную жертву. Отчего мозоль на тыльной стороне ладони становился все мягче и податливей, а вскоре совсем исчез. После чего кулак вместе со своим хозяином был уволен с такой нужной, как ему казалось, работы...
Его хозяин, сильно сутулясь, медленно ходил по улице. В отвисший, мягкий живот то и дело толкали шустрые прохожие, что кулак бесконечно раздражало. От каждого толчка он вздрагивал и на руке, где раньше был мозоль на тыльной стороне ладони, начиналось зудящее почесывание. Пальцы невольно сжимались в кулак, рука поднималась вверх, стремясь нанести удар, потом беспомощно опускалась под тяжестью широкого драпового рукава. И кулак с жгучей тоской вспоминал свои бурные, молодые годы.
Иногда у него хватало силы подняться на уровень тусклых, заплаканных глаз, но ему уже ничего не оставалось, как вытереть одинокие старческие слезы...
Теперь человеку почему-то чаще всего хотелось разжать кулак, подать ладонь для приветствия. Но никто ему в ответ не подавал руку...

ВРЕМЯ ПОКАЖЕТ
Его первым хозяином был молодой, энергичный и деловой человек.
Это стол понял сразу, как только тот положил на его гладкую поверхность крепкие мозолистые руки. От резких движений, а порой ударов кулака, приходилось прогибаться. Но столу, только начавшему служить, можно сказать «салаге», это даже понравилось. Сам он был еще полон той молодой крепости, на какую способно дерево его породы. Парни, делавшие стол без госприемки, но по заказу, потрудились на славу.
Нередко вокруг стола собирались друзья хозяина. Они о чем-то спорили, заразительно смеялись, пили чай. Любил стол такие минуты. Он весело поскрипывал упругими досками, а иногда даже сам пытался подпрыгнуть от восторга на своих коротеньких ножках.
Когда хозяин долго отсутствовал, стол начинал скучать. Не выносил он одиночества. А молодой человек не очень-то его баловал всякими бумагами, папками, инструкциями. Иные ящики пустовали годами.
В такие минуты любил стол телефонные звонки, От их резкого звука радостно вздрагивал, с надеждой смотрел на дверь. Нередко она широко распахивалась и впускала его хозяина, веселого, жизнерадостного, возбужденного. Он, как обычно, становился возле стола, опирался ладонью на него и от этого прикосновения сразу становилось как-то теплей и уютней.
И вдруг хозяин куда-то исчез, даже не попрощавшись.
Потом началась чехарда. Хозяева менялись быстрее, чем успевала закрываться дверца стола. Ни одного из них он не запомнил.
Однажды в кабинет вошел массивный, угрюмый человек... Он сразу столу чем-то не понравился. Но, как говорят, хозяев не выбирают. И все-таки, когда угрюмого спросили. «Заменить?», тот придирчиво осмотрел стол со всех сторон и мрачно изрек:
«Не стоит. Это же настоящее дерево, а не какая-нибудь ДСП».
У стола появился проблеск надежды. Эх, как он ошибался! В этом стол убедился в тот же день, когда новый хозяин сел в кресло и грузно опустил тяжелые волосатые руки на его гладкую поверхность. Потные, с крючковатыми пальцами, они так прилипли к лакированной крышке, что оторвать их столоначальник смог с большим трудом. После этого на стол положили толстое тяжелое стекло и поставили три черных телефона.
Тогда же появилась и первая бумажка.
Прежде стол с пренебрежением относился к братьям своим меньшим. Легкие, беспомощные, они ничего не вызывали в его душе, кроме сожаления. Их жизнь до сей поры была быстротечна, они через короткий промежуток времени кончали свое существование в мусорной корзине, другие уносили в тот же день из кабинета, прижав к груди как драгоценную ношу.
Столу не приходила даже мысль о том, какую силу представляют бумаги, если соберутся все вместе. И вот, когда их кипа стала с каждым днем расти и закрывать собой голову хозяина, стол начал потихоньку поскрипывать, чтобы привлечь к себе внимание. Ему порой казалось, что ножки из натурального дерева не выдержат нагрузки, а плотно подогнанные доски выскочат из пазов и тогда он упадет на пол, превратившись в обыкновенную рухлядь.
Как же ему не хотелось умирать так бесславно! А количестве бумаг все росло и росло. Они уже заполняли все ящики, да так, что их упругое, эластичное дно прогибалось и приобретало некрасивую форму.
Иногда хозяин, воровато оглядываясь, быстро освобождал один из ящиков стола от бумаг, Стол облегченно вздыхал, мечтая передохнуть. Но в тот же момент столоначальник с необыкновенным для его комплекции проворством впихивал в ящик толстый сверток, который оставлял очередной посетитель. Вечером сверток перекочевывал в портфель, а бумаги снова занимали свое место.
А один поступок хозяина возмутил стол до крайности. Был зимний вечер. За окнами тоскливо завывала вьюга. В помещении затихли торопливые шаги радостно убегающих с работы служащих. Стол томно подремывал под монотонные звонки телефонов, которые давно уже не вызывали у него никаких эмоций.
Неожиданный щелчок замка заставил стол вздрогнуть. Хозяин закрыл дверь изнутри, быстрым шагом подошел к своему рабочему месту и спал лихорадочно вытаскивать из стола ящики с бумагами. Стол даже распрямился от неожиданности. Никогда он не видел своего столоначальника таким возбужденным. А когда тот достал из портфеля дрель, просверлил и нескольких местах изнутри примерно до половины переднюю стенку стола, прикрепил намертво к ней небольшой металлический ящик, совсем опешил. «Неужели ему мало места для бумаг?" - мелькнула мысль.
Будто отвечая на этот вопрос, хозяин, бросая исподлобья быстрые взгляды на дверь, высыпал в тайник пригоршню желтого металла. Потом мгновенно поставил на место ящики с бумагами, закрыл на замок дверцу стола, сел в кресло и положил потные руки на холодное стекло.
Самодовольная улыбка царила на холеном лице столоначальника. Он, видимо считал, что о его темном замысле никто не знал. Как наивен человек, полагая, что если совершит неблагородное дело, укрывшись от посторонних глаз, то оно останется незамеченным.
Но есть мир вещей, который окружает его со всех сторон. Ударил человек по доске - осталась пусть незаметная, но вмятина, прочертил твердым металлом - царапина, сделал на гладкой коре дерева надрез - зарубина, просверлил отверстие - дырочка...
Пора бы оглянуться человеку, посмотреть, все ли следы деятельности отвечают его высокому предназначению на земле? А ему все некогда, все куда-то спешит, все чего-то хитрит, лукавит, делая вид, будто ничего не замечает.
Не замечал, или делал вид, что не замечает и хозяин стола. Он снова погрузился в бумаги, хитросплетения своих махинаций, не подозревая, что рядом свидетель. А столу все это уже порядком надоело, как и сама трудная подневольная жизнь. Вдобавок, желтый металл, которым с каждым днем все больше и больше наполнялся тайник, обжигал боковину, как неизлечимая болезнь.
И в один прекрасный день, когда в присутствии хозяина два молодых человека в гражданской одежде, но с военной выправкой, бесцеремонно рылись в бумагах, тщательно обстукивали каждый сантиметр кабинета, стол не выдержал и рухнул. Единственное, о чем он успел подумать с горьким сожалением. «Эх, люди... Теперь уже точно: мое место на свалке. А я еще не один год мог бы послужить вам верой и правдой...»
Вечером завхоз вынес останки стола на мусорную кучу. А утром в кабинет занесли новый, гладко полированный стол. Кто будет его новым хозяином, покажет время.
Эх, время! Кто будет его новым хозяином?
ИСПЫТАНШЕ БЕССТЫДСТВОМ
Больше всего телефон пугало то, что он начал забывать, какого цвета был вначале, потому что красный цвет давно стал его естественным состоянием. Телефонная трубка не выносила лжи, лицемерия, подхалимажа. От одного только фальшивого голоса в ней что-то начинало хрипеть, хрюкать. По проводам, как по артериям, разливался яд неправды. Он проникал в динамик, мембрану, а когда добирался до самого корпуса, весь аппарат становился пунцово-красным. Люди, которые находились в кабинете, не замечали этого. Они продолжали испытывать терпение телефона. Особенно усердствовала одна респектабельная дама, лет пятидесяти, приятной наружности. Она выбирала момент, когда в кабинете никого не было, и начинала звонить. Снимала трубку, набирала номер и слащаво-ласковым голосом спрашивала.
- Батя, ты уже дома? В ответ слышался знакомый мужской бас:
- Да. Только что пришел с работы.
Телефон принимал свою обычную серийную окраску и спокойно ожидал конца разговора. Он знал, что "батей" женщина называла своего мужа и воспринимал такие переговоры, как необходимые. - Слушай, батя, ты сбегай за хлебом. Я сегодня немного задержусь на работе, - продолжала женщина.
-А что такое случилось? - спрашивал мужской голос. В это время телефон настораживался и начинал краснеть. - Да как обычно. Профсоюзное собрание...
- Хорошо, - спокойно отвечал мужской бас, - только ты, пожалуйста, не задерживайся.
- Что ты, Батя? Как только закончится - сразу домой.
На этом разговор практически всегда заканчивался. Но настороженный телефон уже предчувствовал, что сейчас для него наступит самый неприятный момент. Ведь когда намечалось какое-то собрание, он чувствовал это безошибочно. В кабинете поднималась суета и беготня, куда-то звонили, что-то утрясали, выясняли. Все происходило по-деловому. И телефону ничего не оставалось делать, как выполнять предназначенную с момента его создания функцию, и он сохранял свой натуральный, естественный вид.
Но в большинстве случаев собранием, как говорят, и не пахло. Женщина украдкой посматривала на дверь и набирала другой номер телефона. О как ему надоели эти семь цифр: 534-40-12. Телефон всячески пытался неправильно с коммутировать абонентов. Но настойчивость женщины и проклятая автоматика обычно выходили победителями. Разговор всегда начинался с вопроса:
- Это отдел социального обеспечения?
На другом конце провода отвечал женский голос: - Нет, квартира. Женщина из кабинета также слащаво-ласково извинялась:
- Ах, я ошиблась номером Простите, - и резко бросала трубку Телефон с облегчением вздыхал. Но вот отвечал мягкий мужской баритон:
- Да. Это отдел социального обеспечения. Кто вам нужен?
И женщина, преображаясь в райскую птичку, сообщала:
- Это я, Александр Мефодьевич, ваша liebe Frau. Вы одни дома?
Телефон бросало в дрожь. От людской лжи и лицемерия он краснел, призывая на помощь все силы: небесные и научно-технического прогресса. Иногда это помогало. В телефонной трубке раздавался треск электрических разрядов, всевозможные технические помехи Мужчина и женщина терпеливо выжидали минуту затишья, и продолжали разговор Они, конечно же, не могли видеть, что телефон чуть ли не сгорал от их бесстыдства. Заканчивался разговор примерно таким диалогом:
- Моя жена во вторую. Изнываю от тоски без тебя Забежала бы, хоть на минутку, моя liebe Frau. У тебя есть время?
- Для тебя, конечно же, есть Я своему олуху сказала, что у нас собрание. Сейчас бегу, мой нетерпеливый.
Женщина изящным движением опускала трубку на рычаг, даже не чувствуя, до какой степени эта трубка накалена. Но и на этом испытание бесстыдством не кончалось. Телефон уже знал, что сейчас женщина сядет на свое рабочее место и, беспокойно ерзая на стуле, будет ожидать появления своего соседа по кабинету. И как только он зайдет, она артистически приложит ладонь ко лбу и скажет:
- Мне нужно раньше уйти Врач прописал курс лечения. И сегодня первый сеанс. Вы уж что-нибудь придумайте, если начальство спросит.
Телефон с точностью до слова мог предсказать, как среагирует ее коллега по кабинету Он сочувственно покачает головой и скажет:
- Да. Со здоровьем не шутят. Будьте спокойны, я вас не подведу.
Он снисходительно-понимающим взглядом проводит женщину из кабинета И как только закроется дверь, повторит тот же самый маневр, что и соседка по работе. И телефону снова придется краснеть, только еще от большего бесстыдства и неправды,..
Ох, как это ему уже недоело! После того, как все уходили, телефон замыкался в себе. Если кто-то пытался дозвониться, он не разливался звонким колокольчиком по кабинету, а посылал в пустоту натружено-глухие сигналы и сразу же отключался.
- Дайте хоть немного отдохнуть.
И самым обидным было то, что, несмотря на обширные связи, телефон не мог поделиться своим горем с коллегами. Они были в таком же положении Единственное, что у него оставалось - это мечта. Он думал о том счастливом времени, когда на каждом телефонном аппарате будут стоять детекторы лжи, которые за считанные мгновения определят намерения человека. И телефону уже никогда не придется краснеть за людей
И вдруг все закончилось...
Знойное солнце было в зените. Светило оно немилосердно. Горячий песок, насыщенный теплыми лучами солнца, казалось уже не поглощал их, а отражал, как большое желтое зеркало. Воздух сухой и прозрачный был похож на тонкое гигантское стекло с волнистой поверхностью и слегка дрожал. Вокруг ни души.
Только возле старой водокачки маячил силуэт тощего верблюда. Он медленно и размеренно ходил по кругу. Так же медленно, со скрипом вращалось колесо старой водокачки, выкачивая из глубин земли драгоценные струйки воды. Верблюд так долго был занят этой изнурительной работой, что давно позабыл нелегкие переходы по горячей пустыне со своими собратьями по бесконечному каравану. Лишь изредка, в короткие минуты отдыха, когда он закрывал от усталости глаза, словно миражи появлялись виденья: где-то внизу, почти под ногами, маленькие усталые погонщики со своими назойливыми окриками, и он, верблюд, гордо шествующий во главе каравана, и с пренебрежением косящий глаза на маленьких злобных человечков.
Но после одного многосуточного и изнурительного перехода, уставшего и состарившегося верблюда определили на старую водокачку. Поначалу он противился невзгодам, невольничьей и каторжной жизни, потом смирился, и даже когда хромой и косоглазый погонщик напивался вдрызг и валялся на песке рядом с водокачкой в полосатом, как у арестанта, халате, верблюд, словно по инерции упрямо ходил кругами вокруг водокачки.
Но однажды произошло событие, которое в корне переменило всю его жизнь. К водокачке, извергая клуба дыма, подъехал грузовик. Несколько мужчин в замасленных спецовках под громкие крики: «Раз! Еще раз!» сгрузили какой-то непонятный громадный ящик. В нем был насос.
Два дня рабочие устанавливали его, подключали движок, а верблюд все так же исправно продолжал свою работу. И вот когда движок затарахтел своей громкой железной трелью, верблюда буквально палками отогнали от водокачки. Он не сразу понял причину такого поведения маленьких неблагодарных человечков, видимо привыкнув к тому, что время его отдыха наступало ближе к вечеру, и тогда животное уходило подальше за барханы в поисках всевозможных колючек, засохших кустарников. Где-то под утро, утолив голод, верблюд возвращался, пил из небольшого арыка воду, ложился рядом с водокачкой и терпеливо ждал начала своего каторжного труда.
И вдруг все закончилось. Верблюд не мог понять резкой перемены. Несмотря на то, что воду уже давно качал злополучный движок, раздражая его дребезжащим треском, верблюд каждое утро приходил на водокачку и ходил, как заведенный механический робот, по небольшому утоптанному кругу. Погонщик несколько раз и с угрозами и с лаской отводил его далеко в пустыню в надежде, что верблюд больше не возвратится. Но бесполезно. Сила привычки, словно магнитом тянула верблюда к старой водокачке.
Ежедневная потребность работать настолько впиталась в кровь и плоть животного, что все смирились с его чудачеством. И уже не отгоняли его от водокачки. Да и по сути дела этого стало некому делать. Погонщик от безделья спился, и однажды умер, захлебнувшись собственной блевотиной. Не надолго пережил его верблюд.
Как-то утром, когда раскаленное солнце выплеснуло, словно расплавленный металл из домны, свои обжигающие лучи на пустыню, насос чмыхнул несколько раз и заглох. Приехавший к вечеру механик сразу же поставил точный диагноз: движок сгорел и не подлежит ремонту. И тут все вспомнили о верблюде.
Найти его оказалось несложно Он неподвижно лежал невдалеке от водокачки. И только после нескольких ударов палки все поняли, что верблюд давно уже закоченел. Он умер от старости, недоедания и жажды, а может от тоски по работе.
Раскаленная пустыня безмолвно оплакивала своего вечного мученика дрожащими капельками воды, которые медленно стекали в пересохший арык. А тощие горбы верблюда были похожи на два маленьких могильных холмика...
СЛАДКАЯ КАРАМЕЛЬ
Ах, какая была сладкая карамель... Я купил ее на целую десятку. Это по старым ценам, а по нынешним - на гривну. Продавец деревенского магазина Петр Кириллович Дериус насыпал мне ее полную фуражку. Была у меня такая: черная клинышками, с узким околышком. Я поскорее тайком пробрался в сад, залез на свою любимую вишню (а такая есть у каждого уважающего себя мальчишки), положил фуражку в широкую развилку, устроился поудобнее и начал "пировать".
Была весна. Буйно цвели, словно облитые молоком, вишни. Бойко выщелкивал на старой яблоне свои многоступенчатые трели соловей. А я сначала торопливо, с хрустом на молодых неокрепших зубах, поглощал разноцветные липкие подушечки. Потом, утолив первую жажду к сладости, стал раскусывать каждую конфету в отдельности, и жмурясь, будто разморенный от жары кот, вылизывал с несказанным наслаждением из каждой раскушенной половинки коричневое варенье
Тихо покачивались ветки. Теплый весенний ветер легко шелестел листвой, раскачивая меня вместе с деревом. И не было, наверное, на земле человека счастливей меня.
И я мечтал. Мечтал о том, что все-таки вернется отец с фронта, хотя после войны прошло уже два года, мечтал о том, как я стану взрослым, о своем желании стать моряком, бороздить моря и океаны...
За своими детскими мечтами я не заметил, что наступило время обеда. Надо бежать встречать корову, которую во время перерыва должна привести мать с поля и подоить. А к этому времени мне необходимо было корову напоить и загнать в сарай. Я надежно спрятал в кустарнике оставшиеся конфеты, и побежал домой
Ах, какая сладкая была карамель...
Когда я стал подходить к своему двору, то понял, что корова уже напоена и подоена, и что мать не случайно прохаживается туда-сюда с хворостиной. В том, что мне перепаде! за то, что не успел управиться с домашними делами, я не сомневался, но никак не мог предположить, что мать обнаружила пропажу десятки.
И чем ближе я подходил к дому, тем отчетливей понимал, что случилось как раз последнее. Мной обуял неописуемый страх. И я пустился наутек. Четко не отдавая себе отчета: куда? Но лишь бы подальше от наказания: в поле, в лес. Сзади меня преследовал сердитый голос матери:
- Не убегай! Хуже будет.
Я понимал, что хуже уже некуда. И не бежал, а прямо летел. Но крайней мере мне так казалось. Но мать, в то время еще достаточно молодая женщина, догнала меня. И тут уже дала волю своим чувствам. Она немилосердно хлестала меня хворостиной и приговаривала:
- Ты зачем без спросу деньги взял, ирод проклятый!
- Я собирала копеечку к копеечке, чтоб налог заплатить...- свистела хворостина.
- Ты соображаешь, дурья башка, что ты сделал? А завтра придет уполномоченный. Душу всю он мне вымотал. Где я деньги возьму? -добавляла хворостина.
- Ты, понимаешь, 1000 рублей налога. Я уже и все яйца сдала, и шкуру с Кабана, и все что в доме было вынесла, чтоб насобирать на тот проклятый налог, - причитала хворостина.
- И тот дурак (это об отце) лоб под пулю подставил. Что мне те сорок рублей пенсии? Лучше б сам с фронта живым вернулся! Ой, горечко мое, ой, лишенько, - плакала хворостина. - Да хотя бы заплакал, горе ты мое луковое, -стонала хворостина.
Я же стоял, как вкопанный, на глазах ни одной слезинки, только слегка вздрагивал от ударов. А не плакал, может, от испуга, а может потому, что слезы давно уже выплаканы, а скорей всего от безнадежности, потому что тот, кто мог бы меня защитить, мой отец, никогда не вернется домой...
Привела меня мать в хату, оставила одного, а сама побежала по деревне занимать у односельчан ту несчастную десятку. А я забрался на печь, где сушилось пшено, и уже там дал волю своим слезам своему горю, своему несчастью.
Ах, какая сладкая была карамель...
Я почему-то, особенно в детстве, очень любил сладкое. Мне, казалось, что никогда его не смогу наесться вдоволь. А в доме было пусто, голодно и холодно Ни денег, ни еды. И чтобы как-то вырваться из этого обреченного круга, моя старшая сестра Нина завербовалась на торфяные разработки куда-то под Ленинград. Какую бурю негодования вызвало это решение у председателя колхоза! Не знаю почему (хотя мы были с ним в родственных отношениях: его жена мне приходилась крестной), он недолюбливал нашу семью? Может потому, что он никого в деревне недолюбливал? А когда узнал, что Нина завербовалась, категорически заявил:
-Справки не дам!
А без справки, существовал такой закон, нельзя получить паспорт. Слышал, как ему ответила сестра:
-Не имеете права. Вербованным и без справки паспорт дают.
- Ты смотри, какая грамотная, - вскипел председатель. - Посмотрим!
И выскочил из хаты.
Помню, как мы радовались всей семьей, тогда паспорт Нине дали без справки Но рано мы торжествовали победу. Настал день отъезда. Я тогда мало соображал: как мне трудно будет без сестры дома. Мать суетилась по хате. Напекла пирожков с картошкой, сварила яичек, достала самый лучший кусок сала, который приберегала на жнива.. Я смотрел на эти приготовления и завидовал: жаль что я еще маленький, а то бы обязательно тоже завербовался куда-нибудь, может в полярную экспедицию, или на большой завод, или в морской флот. Жила во мне неуемная жажда к дороге...
Самая ближайшая железнодорожная станция находилась от нашей деревни километрах в двадцати. Стоял декабрь. Зимы в ту пору были холодные и снежные. Мать решила пойти в правление колхоза и попросить хотя бы какую-нибудь лошаденку, чтобы отвезти Нину на станцию. Помню, возвратилась рассерженная и молчаливая. Только одно и проронила: «Собирайся, дочка. Председатель сказал, раз дочка у тебя такая грамотная - и пешком дойдет.»
Рано утром они ушли. Как я не просил взять меня с собой, мать решительно сказала: «Нельзя, сынок, это очень далеко. Да и у тебя дома есть дела поважнее: нужно за худобой присмотреть. Когда-нибудь в другой раз, сынок...»
Я остался один дома. Было прохладно и голодно. А к ночи вдобавок разыгралась холодная вьюга. Ветер, словно брошенный пес в лесу, жалобно скулил в трубе. Тусклый огонь от каганца, то тянулся вверх узкой черной лентой, то вдруг начинал затухать, пламя дрожало. Я тогда бросался к нему с тонкой вязальной спицей, выковыривал нагар с фитиля, искры рассыпались во все стороны, пламя выравнивалось и в хате становилось на некоторое мгновенье теплей и уютней. А мороз все крепчал. Стекла на окнах покрывались большим слоем красивого узорчатого льда. Вьюга все неистовей и неистовей завывала в трубе, все сильней стучала в окно, и мне все время казалось, что кто-то ходит вокруг дома, громко поскрипывая валенками по снегу.
В отдаленных не освещенных углах мерещилась всякая чепуховина. Я забрался на остывшую печь, поставил каганец на коминь, и дрожа от холода и страха, с головой закутался в латаное во многих местах одеяло. Фантастическими мальчишескими мечтами пытался хоть как-то вселить в себя мужество и согреться.
Во-первых, я очень сожалел, что мать и сестра не взяли меня с собой. Зря они это сделали. Меня так и подмывало пойти за ними следом. Я представлял: вдруг на них напала стая голодных волков, которые в то время свирепствовали в округе, а я бы своим разбойничьим свистом (а это я умел делать не только пальцами, а и ладошками) и своей любимой вишневой палкой с вырезанными на ней узорами, отогнал бы их и спас своих близких от неминуемой гибели. То вдруг представлял, как на мать и сестру напали бандиты, а я выскочил бы из засады и разбросал бы их в разные стороны, а главаря обязательно связал бы и доставил в милицию. Мечты так охватили меня, что только под утро я забылся и заснул крепким сном.
Я, конечно, не представлял, как мать и сестра, проклиная все на свете, и в первую очередь - председателя колхоза, шли более двадцати километров по бездорожью, в пургу, по неутоптанному рыхлому снегу. Только к обеду следующего дня мать вернулась домой, вся продрогшая, с обмороженными руками...
А где-то месяца через два из-под Ленинграда пришла от Нины посылка. Кроме всяких простеньких вещей, которые, естественно, для меня не представляли особого интереса, было два громадных, величиной с кулак, куска сахара рафинада и большой полный кулек карамели.
Ах, какая сладкая была карамель...
Наступила глубокая осень. Мы, пацаны, всегда с грустью расставались с летом. Пожелтевшие рощи, опустевшие сады, огороды, поля, постоянная непролазная грязь на дорогах, вдобавок, очень короткие дождливые дни, приводили нас в унынье.
Длинные ненастные ночи еще больше добавляли тоски. Об электрическом свете, радио, не говоря уже о телевизоре, мы могли только мечтать. Одна отрада - привозное кино. Появление киношной машины было для нас настоящим праздником. Как только возле клуба начинал тарахтеть движок, мы изо всех нор неслись на его охрипший голос возбужденные, ошалевшие от радости, и не было силы, способной удержать кого-нибудь из пацанов дома. Всеми правдами и неправдами цыганили у родителей копейки. Покупали билеты, садились прямо на полу, буквально в двух метрах от волшебного белого полотна и с нетерпением ожидали, когда потухнет свет и на экране появятся первые кадры.
На тех счастливчиков, которых киномеханик пропускал без билетов, мы смотрели с нескрываемым восхищением. Ну а если кому-нибудь из ребятни каким-то чудом удавалось сохранить и принести в кино хотя бы с десяток этих липких «подушечек», мы их обязательно делили поровну, сосали и старались растянуть это удовольствие на протяжении всего сеанса, время от времени высовывая язык, на кончике которого был еле заметный кусочек конфеты, и хвастались друг перед другом :«Ау меня, смотри, сколько осталось!»
Взрослые шикали на нас, шутливо угрожая вывести из клуба, что, естественно, было для любого мальчишки самым страшным наказанием. Мы мгновенно затихали и с головой погружались в таинственную жизнь киногероев. И не было для нас высшего наслаждения...
Ах, какая сладкая была карамель...
Один из таких дней я запомнил на всю жизнь. Стояла глубокая осень. На полях и огородах было все убрано. В тот день тоже привезли какое-то кино. Но нам было не до него.
Моросил дождь. Плотные, сырые облака, казалось навсегда закрыли высокое небо. Я стоял посередине двора, безмолвно всхлипывая и растирая грязными кулачками бесконечно текущие слезы
Так я еще никогда в жизни не плакал. Возле сарая мать старательно чистила нашу Зорьку и приговаривала: - Ничего не поделаешь, сынок. Придется продавать нашу коровку. И налог заплатим, и, может, какую-нибудь обувку купим.
Я даже себе представить не мог, как это можно продать Зорьку. Нашу красивую черную Зорьку с крупной звездочкой на лбу, нашу кормилицу добрую и ласковую. До чего же эти взрослые жестокие! Корова, словно почувствовала мое настроение, возможно впервые ослушалась мать, подошла ко мне и лизнула соленую от слез руку. Прикосновение ее шершавого теплого языка вызвало еще больший приток слез. Я плакал безудержно, хотя хорошо знал, что ничего изменить нельзя. Приходил уполномоченный и сказал, что если до конца года не погасим налог, дело передадут в суд. А что такое суд, в то время это даже нам, детворе, было понятно. И мы с матерью решили: другого выхода нет - нужно продавать корову Хотя это решение уже обговаривалось сотни раз, я никак не мог с ним смириться
Я тогда смутно представлял, как нам трудно будет без Зорьки. Мне даже в голову не приходило, что вместе с Зорькой уйдет сравнительно без голодная жизнь, что больше не будет ни молока, ни простокваши, ни сметаны, ни творога, ни масла. И мы не будем с матерью поздними зимними вечерами выскакивать в сарай, чтобы не прозевать, когда родится теленочек, что никогда уже не придет тот праздник, когда сразу же после рождения теленка мать подоит корову и принесет в хату полное ведро молока, перельет его в самый большой, черный от сажи чугунок, поставит его в печь, а к вечеру уже будет готово «молозиво» и я им угощу всех своих друзей. Нет, не мог я предположить, что лишусь этого праздника раз и навсегда.
Не в лучшем положении оказалось еще несколько наших деревенских вдов. Они тоже решили продавать своих коров. Собрались все на выгоне, недалеко от колхозного двора. Коровы спокойно пощипывали пожухлую осеннею траву.
А мы, пацаны, подсовывали им то корку хлеба, то ароматный пучок сена, то еще какой-нибудь, по нашему мнению, лакомый кусочек. И не могли удержать слез. Настроение и у взрослых, и у нас, подростков, было одинаковым: расставались мы с самым родным и дорогим существом.
Коров решили вести на Донбасс. По слухам там вроде бы можно было дороже продать. Все-таки шахтерский край, люди зарабатывали неплохие деньги. Сведения эти хуторяне получили от первых переселенцев, которые несколько лет назад уехали туда на постоянное место жительства. Правда, и Донбасс тогда, тоже судя по слухам, кишел всякими бандами, жуликами и проходимцами.
Женщины до малейшей подробности обсуждали: у кого из дальних или близких родственников остановятся ночевать на пути в Донбасс. Аргумент был один: не выгонят - все-таки свои.
И вот где-то к обеду эта печальная процессия двинулась в дорогу. А мы, ребятишки, остались на хозяйстве. С теми, у кого были старшие братья и сестры, вопрос решался проще: переночевать будет с кем, и с хозяйством будет порядок. Я же оставался один. Мать попросила дедушку Михаила, чтобы он хотя бы на ночь приходил к нам.
Жил он постоянно у тетки Насти, своей дочери, муж которой тоже погиб на войне. А мне мать строго наказывала: "Ты же смотри, сынок, чтобы кабан был накормлен. Три раза в день давай. Посматривай на курей Не забывай собирать яйца. Одна рябенькая, наверное, у соседей несется. Да козу не забывай подоить, а то пока приеду и молоко совсем пропадет. Это были, так сказать, главные задания. А такие мелочи, как дров нарубить, печку протопить, воды наносить и так далее были давно моей святой обязанностью.
Вот и началась почти самостоятельная жизнь, по крайней мере мне так казалось. Мы, деревенские мальчишки, почему-то всегда стремились быть независимыми хозяевами. Дни проходили для меня почти незаметно. Со всеми делами по хозяйству я управлялся исправно, даже времени оставалось погулять. А к ночи...
Была в наших душах жива вера в домовых, чертей, леших, русалок, святых, ангелов, добрых и злых героев. Я уже тогда задумывался почему так много злой силы на земле, а доброй - раз, два и обчелся?
Понятно, в таком возрасте еще хотелось верить во всевозможные чудеса и страхи. Иногда приходилось мне оставаться одному дома ночью, то мне всегда мерещились, а чаще всего слышались в первозданной тишине шаги и шорохи выдуманных идолов.
Но на этот раз меня от них надежно защищал мой дедушка. Он приходил ко мне, когда начинало смеркаться. Садился возле печки и подбрасывая в огонь сухой хворост, рассказывал множество красивых историй, сказок, былей и небылиц. А рассказчик он был отменный. В такие минуты, чтобы не жечь понапрасну керосин, гасили каганец, я забирался на печь и с упоением слушал.
Огонь из печки, своими медными бликами освещал морщинистое, мужественное лицо деда, белые усы и бороду, отчего его фигура принимала библейско-сказочные очертания, а сам он казался похожим на таинственного волшебника, и я все время боялся, что огонь вдруг потухнет и мрак проглотит моего спасителя, моего кудесника. Но никогда не было такого случая, чтобы огонь в печке потух и дедушка задремал раньше меня.
В любое время, когда бы я не проснулся, он сидел возле печки, и в любое время мог начать рассказывать свои бесконечные сказки. А знал он их превеликое множество: и об Илье Муромце и Соловье Разбойнике, и о Никите Кожемяке, и Змее Горыныче, и о Черноморе, и о Русалке и так далее, и тому подобное.
Но больше всего мне нравились рассказы о Владимире Дубровском и Устине Кармалюке. Когда дед доходил до той сцены, в которой Дубровский останавливая на глухой лесной дороге богатых проезжих, выхватывал пистолет и говорил: «Я, Дубровский!», его лицо, освещенное скупым пламенем огня, становилось суровым и строгим, мне порой казалось, что это не мой дед сидит возле печки, а сам Дубровский. Такова была сила перевоплощения.
А рассказы об Устиме Кармалюке дед всегда начинал с песни, которую, по его словам, они часто пели на Колыме:
За Сибіром сонце сходить.
Хлопці не зівайте.
I на мене, Кармалюту,
Ви надію майте.
Его высокий, чуть дрожащий голос наполнял до краев полутемную хатенку, рвался, словно пойманная птица, на широкий простор и постепенно угасал. От него веяло такой жаждой к свободе, вольности, что порой хотелось встать и выпустить песню на волю.
А потом начинался рассказ...
Заканчивался он всегда счастливо и героически. Кармалюта (так чаще всего называл дед Кармалюка), когда его окружали жандармы, выхватывал два пистолета (не знаю, почему именно два), выпрыгивал в окно и скрывался от своих преследователей.
Как бы не были интересными и захватывающими вечера, проведенные с дедом, меня уже начало охватывать волнение. Прошло больше недели, а мать все еще не возвращалась с Донбасса. А время было, повторяю, тревожное. Каждый день в деревню доходили слухи, что где-то кого-то убили, ограбили... Так что мои волнения были обоснованными.
А однажды рано утром, когда мы с дедом еще спали, в дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла мать, измученная, усталая, но грустно улыбающаяся. Положила она узелок на лавку и сказала: - Продала, сынок, нашу Зорьку. Продала.. Теперь будет чем налог заплатить. Ты возьми в узелке, я тебе гостинец привезла... А сама заплакала. Я не обратил внимания на ее слезы, бросился поскорее развязывать таинственный узелок. Моей радости не было предела. Там я обнаружил резиновые сапоги и большой кулек конфет. Ах, какая сладкая была карамель...
Время, время... Давным-давно нет в живых дедушки Михаила, совсем молодой умерла сестра Нина, уже просела земля на материной могиле... Теперь мой черед рассказывать внукам сказки. И прежде чем начать их рассказывать, я задумываюсь:
«А была ли она, эта сладкая карамель, в моей жизни?..»
Полонез Огинского
Как-то уж так устроена жизнь, что многое из того, чего мы стремимся добиться, так и остается там, за недосягаемой чертой. Порой это желание такое незначительное, как та индейка в одном из рассказов зарубежного писателя, которую бедняк мечтал зажарить и съесть один, без семьи.
Я до сих пор помню свою сестру Нину, хотя уже прошло более 30 лет, как она умерла от туберкулеза легких Человек светлой и чистой души, она очень любила «Полонез Огинского». Как только из динамика доносились первые звуки этой чарующей мелодии, Нина бросала даже самую срочную работу, садилась и слушала, затаив дыхание. Не помню случая, когда бы сестра не прослезилась. Не знаю, читала ли она историю создания «Полонеза...», знала ли какие чувства вложил в него композитор, но он стал для нее идеалом романтического, несбыточного. Нина была обыкновенным земным человеком, не витала высоко в облаках. Мечтала об искренней, честной любви, хотела иметь семью, детей. Но ей, к сожалению, не везло. Почему так получается в жизни? К хорошему и доброму прилипает всякая грязь и нечисть, и наоборот, к плохому тянется благородное и нежное. Если не верите, присмотритесь получше к людям, и вы убедитесь в этом сами.
Сколько порядочных парней предлагали ей руку и сердце, но она выбирала тех, которые не стоили даже ее мизинца. Но нельзя соединить несоединимое. Так и ушла она из жизни, разуверившись в любви, не создав семьи, не испытав чувства материнства... А ведь был же человек, который мог бы сделать ее счастливой. Он ходил по этой планете, думал о встрече с такой девушкой... Но разошлись их пути-дорожки теперь уже навсегда. Чуткая, отзывчивая сестра быстро сходилась с людьми и всю свою короткую жизнь была верна этой дружбе. «Моя маленькая русалочка» - так называла ее немка по происхождению Фогельзанг Берта Антоновна. Человек, знающий несколько иностранных языков, намного старше по возрасту, она любила Нину, как родную дочь. И эта любовь тоже сыграла свою роковую роль. Когда сестра решила поменять тяжелую и пыльную работу формовщицы на более легкую, Берта Антоновна отговорила ее не делать этого. И не выдержала «маленькая русалочка». А ее подруги, оставившие горячий цех, сейчас уже бабушки...
«Полонез Огинского»... Как любила сестра эту музыку! Однажды, помню, она сказала: «Когда я умру, пусть на моих похоронах играют «Полонез Огинского»... Из пожеланий сбылось только первое.. Сестра умерла...
Дул прохладный сентябрьский ветер, легко осыпались лепестки привянувших цветов, тяжело падали, словно бронзовые, кленовые листья. По улице двигалась похоронная процессия. Убитые горем, мы молча шли за гробом. Оркестр не слаженно играл «Похоронный марш» Шопена…
ПРОДАЕТСЯ СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ...
Такие объявления время от времени появляются в разных местах независимо друг от друга, даже не подозревая, что связаны навечно невидимой, но прочной нитью равнодушия. Подтверждение этому - история только одного свадебного платья. Шила его искусная мастерица своей дочери. До поздней ночи сидела она за швейной машинкой, украшая платье всевозможными оборками, складками, рюшками, такими почти паутинными узорами. Белоснежная, полупрозрачная ткань из бесформенных кусков материи превращалась в изящное, нежное изделие. Когда платье в готовом виде увидело себя впервые в зеркале, то если бы имело возможность выражать свои чувства, оно несомненно воскликнуло бы: "Ах, как я прелестно!" Но так как ткань не умеет говорить, платье промолчало, пораженное своей красотой. А еще оно гордилось тем, что было точной копией того платья, которое мастерица вытащила из шкафа. Это было тоже свадебное платье, только старое. Оно переходило из поколения в поколение, из рода в род. Его одевали в день свадьбы и те, кто давно умер, и те, кто уже доживал свои последние годы. Оно было домашней реликвией. И предавать его считалось кощунством, словно продать свой самый счастливый день человеческой жизни...
Новое платье очень надеялось, что в скором времени займет почетное место рядом со старым и продолжит добрую семейную традицию этого рода.
В день свадьбы, когда его впервые надела невеста (дочь искусной мастерицы), оно стремилось понравиться всем приглашенным гостям и особенно жениху. И платью это удалось. С утра до самого позднего вечера оно только и слышало восхищенные возгласы:
- Какая прелесть!
- В каком ателье вы шили платье?
- Неужели сами?! - В ответ мать невесты смущенно опускала глаза: - Ну как сама? Этот фасон моя прабабушка придумала? Я только повторила.
- Не скажите, не скажите. У вас золотые руки. Такую красоту создали.
Искренняя похвала, судя по всему, больше понравилась платью, чем невесте.
Оно искрилось тоненькими серебристыми нитями, элегантно взлетало над полом, легко порхало каждой складочкой, каждой оборочкой. Ему хотелось понравиться всем.
И это неудивительно.
У свадебного платья - короткая жизнь. Всего один день. И этот день должно высветить, словно яркая молния, чтобы навсегда остаться в памяти человека. Все было бы хорошо если бы не хрипловатый голос одного из гостей:
- В невесте только и хорошего, что платье. Сказано было негромко, но так,
что услышали многие, а главное - невеста. Платье каждой ниточкой почувствовало, как эти слова ей не понравились. В тот же миг образовалось какое-то поле несовместимости между тканью и молодым женским телом. И как только гости разошлись, невеста быстро сняла платье, скомкала его и небрежно бросила в шкаф, одела фирменные джинсовые брюки.
- Зачем же ты так, дочка ? - с укором сказала мать. - Ты же знаешь, что в нашем роду свадебное платье считается символом счастья, святыней. Будешь смотреть и до последнего часа будешь вспоминать свою первую брачную ночь...
- Ты старомодно мыслишь, мама. Свою первую брачную ночь я уже давно забыла. Да и потом зачем мне этот ненужный хлам ?
- Зря ты так, дочка, - грустно сказала мать.
Она подняла платье, аккуратно разгладила каждую складочку и повесила в шкаф, рядом со своим старым свадебным нарядом. Украдкой прикоснулась рукой к своему старому свадебному платью и, словно горячий огонь побежал по телу женщины, ее лицо засветилось счастливой улыбкой, вспомнились первые жгучие поцелуи, нежные ласки, первая радость ощущения материнства, сильные руки мужа. Эти чувства передались старому свадебному платью, оно будто ожило, засветилось от ласкового прикосновения, стало таким же нарядным как в первые дни ее молодости, новое же платье дочери обвисло, потускнело и действительно было больше похоже на старый ненужный хлам...
Однажды, когда прошло после свадьбы несколько дней, дочь спросила мать:
- А как ты думаешь, сколько будет стоить мое свадебное платье ?
- Разве можно счастье мерить в рублях? - в свою очередь переспросила мать.
- Ну а все-таки? - настаивала дочь.
- Наверное, рублей восемьдесят, - печально ответила мать. - Но пока я жива, продавать я тебе его не позволю.
Спустя несколько лет мать умерла... И чуть ли не на следующий день на столбу было приклеено объявление: «Продается новое свадебное платье.» И с того времени появляются подобные объявления в разных концах города. Свадебное платье постарело, давно позабыло свою первую хозяйку. Его одевали и молодые красивые девушки, и женщины давно потерявшие свою невинность, и дамы позабывшие счет своим свадьбам. Платье уже никак не воспринимало восторги новых хозяек. Ему претило, когда в его нежную ткань, каждый раз втискивалось чужое незнакомое женское тело. У свадебного платья осталась одна затаенная мечта: превратиться в ненужный хлам, как давным-давно мечтала его первая хозяйка. Но прочные нити, тщательно подобранные искусной мастерицей, прочно удерживали куски ткани в едином целом, словно все еще надеясь сохранить чистоту и неповторимость свадебного торжества, сберечь старую добрую традицию, но тщетно. То там то тут появляются новые объявления: "Продается свадебное платье".
ПОЛНОЛУНИЕ
День с самого утра выдался ненастный. Свинцово-матовые облака, будто на якоре, стояли над городом. Пронизывающе-холодный ветер то дул с необыкновенной силой, то неожиданно затихал, тогда в небольших разрывах плотного слоя туч появлялось солнце. Не в силах пробиться сквозь дымчатую пелену, оно казалось тусклым и немного обиженным. Такая погода всегда раздражала Трофима Серокурова, а сегодня - особенно. Будучи по натуре человеком впечатлительным он остро реагировал на все дурные приметы. А их было в этот день, как никогда, много. Кошмарный сон, который разбудил Серокурова в четыре часа утра, стоял перед глазами каждую секунду. Трофим никак не мог понять: откуда к нему явились такие ведения. Моря он сроду не видел, плавать не умел, лодкой никогда не управлял.
А приснилось ему бескрайнее холодное море. Берегов вокруг не было видно. И он, Серокуров, один среди пустынных вод, в небольшой утлой лодке, без весел. Высокие волны сильно раскачивают ее из стороны в сторону. Трофим несколько раз пытался встать и закричать. Но стоило ему чуть-чуть приподняться, как лодка накренялась на борт и грозила перевернуться. От неумения плавать по телу пробегал холодок. Вдруг Трофим почувствовал, как невидимая сила подняла его на гребень волны, лодка перевернулась - и его начала заглатывать безжалостная пучина. Серокуров закричал, что было силы и проснулся в холодном поту...
До самого утра он уже не мог заснуть. Долго ходил по комнате из угла в угол. Чтобы как-то скоротать время до выхода на работу, решил побриться. То ли от неуверенных движений, то ли под впечатлением сновидений, он неправильно провел по щеке безопасной бритвой и сильно порезался. Вид крови всегда на него действовал неприятно. А на этот раз Серокуров едва не потерял сознание. Холодный душ привел Трофима в чувство, но не до конца. Сколько он находился в комнате: каждая красная полоска ткани, засохшие на столе капли варенья, оставшаяся после вчерашнего ужина свекольная икра, напоминали ему вид крови. Состояние было таким, будто какая-то сверхъестественная сила полностью овладела его душевным состоянием. Не в силах больше выносить этого Трофим на полчаса раньше вышел на работу...
Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Но людей на остановке собралось уже много Серокуров ходил между ними в надежде увидеть кого-нибудь из своих знакомых Но вокруг были чужие, безразличные лица. Это Трофима не только раздражало, но и нагоняло тоску, наводило на мысль о бренности существования.
Чем плох город в этом отношении, так это тем, что и в многолюдной толпе человек может чувствовать себя совершенно одиноким.
Два фонаря на остановке были похожи на какие-то странные неземные существа, которые пристально смотрели на Трофима. Он попытался спрятаться от их желтого, неприятного взгляда под навес. Но ненадолго. Стоило только выглянуть, как он снова и снова попадал в их поле зрения. Наконец, подошел автобус. Серокуров вздохнул облегченно и вместе с толпой ринулся в открытую дверь. С трудом протиснулся к самому окну на задней площадке. Там Трофима так сжали со всех сторон, что казалось еще усилие и затрещат ребра. Толкотня только на несколько минут отвлекла Серокурова от печальных мыслей. Через пару минут все утряслось, стоять стало немного свободней. Трофим безразлично смотрел на убегающее полотно асфальта...
Потом оторвал взгляд от дороги и увидел восходящее багряно-красное солнце. Оно, едва оторвавшись от земли, сразу же устремилось вслед за автобусом. И как ни пытался Серокуров оторвать от него взгляд, солнце преследовало автобус до конечной остановки. Было в этом что-то таинственное, магическое.
- Что за наваждение? -Трофим сердито сплюнул и прошел через проходную завода.
Работа целую смену не ладилась. Поковка, которую Серокуров обрабатывал на протяжении ряда лет на токарном станке, на этот раз попалась необычайно твердая. Резец то и дело крошился. Серокуров несколько раз ходил его затачивать. Под конец смены напайка отлетела совсем. И тут Трофим с ужасом обнаружил, что неправильно выставил на штангенциркуле размер готовой детали: прослабил почти на миллиметр внешний диаметр вала. Этот брак сразу обнаружил представитель отдела технического контроля. Он поставил красной краской широкий жирный крест, что означало: исправлению не подлежит. Серокуров, как завороженный, долго смотрел на эту роковую метку, сам недоумевая, что его больше поразило: то ли стекающая по детали ярко-красная краска, то ли совсем другое: что он за многие годы работы сделал такой крупный брак?..
Идти домой сразу после смены Трофим не решался, боялся остаться наедине с собой в своей холостяцкой квартире. Он до самых сумерек бродил по осеннему парку под холодным моросящим дождем. Шуршание листьев под йогами почему-то не успокаивало его как обычно, а раздражало. Вдобавок, красные листья, (может, раньше на них Серокуров не обращал внимания) на этот раз попадались буквально на каждом шагу, прилипали к туфлям, срывались почти с обнаженных деревьев и, медленно кружась, падали под ноги. Стало темнеть.
В душе нарастала неясная тревога. Трофим поспешил домой.
Измученный, уставший, он зашел в квартиру и сразу почувствовал облегчение. Вскипятил чай, включил телевизор. Пока на экране появилось изображение, успел приготовить нехитрый холостяцкий ужин. Серокуров с аппетитом поел, выпил чай. Вспомнил события минувшего дня. Они показались ему такими незначительными, что Трофим рассмеялся. Но этот смех был каким-то нервным, неприятным. На душе снова стало тревожно и тоскливо.
В это время диктор прочитал информацию следующего содержания: «Многих наших телезрителей интересуют сведения о днях наиболее активных магнитных бурь. Они выпадают на 9, 15, 28, 30 числа текущего месяца. Медицинские работники советуют в эти дни быть более внимательными к себе людей пожилого возраста, страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями, гипертонией, психически неустойчивых.» Почему-то в память врезались последние слова диктора «психически неустойчивых?»
- Какое сегодня число? - не узнав своего голоса Трофим достал из кармана пиджака записную книжку. Посмотрел на календарь. Выходило - девятое. На Серокурова словно нашло затмение. Стало раздражать буквально все: и слащавый голос диктора, и красный свет абажура, и холодное одиночество. Захотелось вдруг темноты и тишины.
Трофим выключил свет, телевизор. Прошел на кухню и открыл настежь окно. В лицо пахнуло вечерней прохладой и дурманящим запахом костра. Серокуров посмотрел вниз. С высоты восьмого этажа хорошо была видна небольшая группа ребятишек, беснующихся у затухающего костра. Они жгли опавшие листья. Веселый смех будто ножом полосонул по сердцу. Трофиму стало до слез жалко самого себя, а ещё оттого, что он уже никогда, как ему казалось, не создаст семьи, не услышит смех малышей в своей квартире.
В его жизни получилось так, что когда долго и тяжело болела мать, он почему-то не мог себе позволить жениться. А после смерти матери сам стал переборчивым в невестах. От тех, кто благосклонно относился к нему, он отворачивался, а те женщины, которые ему нравились, не подпускали и на шаг. Потеряв всякую надежду на взаимную любовь, Серокуров решил не жениться совсем. О чем нередко сожалел, как вот и в этот осенний пасмурный вечер. От тоски и одиночества порой хотелось выть...
Трофим поднял голову вверх, и увидел луну. Её громадный красный диск медленно поднимался над черным горизонтом. Было в луне что-то угрожающе-манящее. Туманно-красный водоворот словно втягивая Серокурова, манил и дразнил. Появилось непреодолимое желание окунуться в его смертельные объятия. Подсознательно Трофим понимал нелепость своего поступка, но нахлынувшее безразличие к жизни уже совсем не удерживало Серокурова.
Один шаг в бездну - и все неприятности исчезнут сразу... И он был почти готов сделать его, даже боялся, чтобы кто-нибудь не помешал ему. Наступило странное оцепенение, разделяющее Трофима между жизнью и смертью...
Резкий звонок в квартиру опустил Серокурова на землю. Тело стало тяжелым, ноги будто приросли к полу, лоб покрылся холодной испариной. Зато в голову, в мысли пришло какое-то прояснение Все неприятности, неудачи, которые преследовали Трофима целый день: и раздражающий красный цвет, и мелкий осенний дождь, и брак на работе, и даже одиночество - превратились из глобальных в совсем несущественные.
А жизнь стала драгоценнейшим даром, какого, казалось, еще не было во Вселенной. Серокурова сначала обсыпало жаром, а потом пробило дрожью холода.
Серокуров еще раз бросил взгляд в окно. Луна еще недавно полностью занимавшая весь его проем, потускнела, ушла высоко на небосвод и была невзрачным желтым пятнышком, на которое быстро надвигалась большая темная туча и наконец - совсем закрыла его. В наступившей темноте неторопливо перемигивались огни многоэтажных домов. А внизу, у разгорающегося костра, словно взрыв весеннего грома, раздался смех мальчишек.
- Эй, ребята, вы там поаккуратней! Пожара не наделайте!- неожиданно для себя крикнул Трофим.
И собственный голос, звонко прокатившийся по комнате, обрадовал Серокурова. Но ему вдруг почудилось, что это был голос какого-то нового человека, а не его собственный.
А звонок звенел все настойчивей и настойчивей. Трофим включил свет и побежал открывать дверь. Там никого не было.
- Странно! - сказал он удивленно и почти весело. - Не может быть! Я же слышал голос. Здесь же был какой-то другой человек?
Серокуров даже не мог подозревать, что этот новый человек был в нем самом. А луна, за это время поднявшаяся почти на середину небосклона заливала Землю и весь уснувший город мягким, жизнерадостным светом.
В ОКНЕ НАПРОТИВ
Вечер выдался теплый, даже немного душный. Марта открыла дверь и вышла на балкон. Скользнула взглядом в глубокую тьму. С высоты восьмого этажа контуров домов было почти не видно, зато отчетливо выделялись светящиеся прямоугольники окон. Их громадное количество создавало иллюзию опрокинутого на землю неба. Стояла та напряженная городская тишина, какая бывает перед грозой Ветер затаив горячее дыхание, словно коварный зверь, был где-то рядом и выжидал удобного момента, чтобы внезапно выскочить из своего укрытия и доказать всей природе свою силу и мощь. Вдалеке, наверное, у самого горизонта, змееподобные молнии расцвечивали, небо. Грома не было слышно. А вот шум автострады, которая находилась в километрах полутора от дома, где жила Марта, доносился так явственно, будто она проходила рядом. Вся природа жила предчувствием грозы.
Марта еще раз окинула взглядом погруженный в темноту город.
- Интересно, сколько сейчас на земле таких светящихся окон? – подумала она. - А ведь за каждым из них своя жизнь, своя судьба.
И все это представилось так зримо, что у Марты невольно защемило сердце. Конечно, нельзя сказать, что жизнь у нее сложилась совсем неудачно. С мужем они разошлись, когда их дочери Ларисе пошел второй год. Но как большинство женщин ее судьбы, вкусив плодов эмансипации, Марта не чувствовала одиночества. Загруженность на работе, заботы о ребенке, домашние хлопоты день за днем поглощали ее жизнь. И чем взрослей становилась Лариса, тем сильней ощущала Марта приближение старости, одиночества. Дочь все реже и реже делилась с ней своими девичьими тайнами, все чаще и чаще возвращалась домой поздно.
- Что поделаешь? - успокаивала себя Марта. - У нее свои друзья, свои
интересы. Побегает, побегает и образумится. Разве я не такой была в молодости?
Из глубины ночи донесся вой сирены «Скорой помощи». Марта вздрогнул: «С кем-то случилось несчастье.» Затем успокоилась. Ей почему-то казалось, что оно ее никогда не коснется. Умудренная жизненным опытом, Марта всячески старалась оградить себя и дочь от неприятностей. И если сразу после развода с мужем она позволяла себе некоторые вольности (обладая влюбчивым характером, приводила в дом посторонних мужчин, хотя и нечасто, которые после первой ночи, жарких заверений в любви, больше не проявляли никаких серьезных намерений), то теперь уже почти десять лет вела чуть ли не монашеский образ жизни. Не давала даже малейшего повода для знакомства с мужчинами. Ей так хотелось, чтобы Лариса не повторила ее жизнь.
Загудел лифт. Марта бросилась к двери. Лифт, не доходя до восьмого этажа, замер. «Опять не она, - вздохнула Марта, - и где это ее носит? Ведь уже двенадцатый час ночи. Не случилось что-нибудь?»
Марта вышла на балкон снова. Ее внимание привлекла громкая музыка, которая доносилась из распахнутого настежь окна пятиэтажного дома, расположенного напротив. Быстрые ритмы, хрипловатый, отрывистый голос певца нарушали ночной покой.
- Кому это еще не спится?
Мельком посмотрела на высвеченные светом фигуры в окне. Это были парень и девушка. Они, словно парализованные тряслись в бешеном танце. Но вот бойкая музыка сменилась медленным танго. Парень и девушка подошли к окну и закурили.
- Была бы ты моей дочкой, надавала бы по губам - сказала вслух Марта, с досады даже сплюнула и хотела идти в комнату. Вдруг ей что-то знакомое показалось в силуэте девушки.
- Неужели Лариса? - с ужасом подумала Марта.
Она еще пристальнее стала всматриваться в полуночную фигуру девушки. То ли от страшной догадки, то ли от яркого света в окне глаза застилала слеза. И тут Марта вспомнила о бинокле, который остался после ухода мужа. Она забежала в комнату, быстро взяла его и снова вышла на балкон. Какое-то чувство неприличия поначалу беспокоило Марту. Она долго не решалась подносить к глазах бинокль.
- Но они же не стесняются? Даже окна не зашторили. Им не стыдно, так почему же мне должно быть стыдно? - навела резкость и от неожиданности отшатнулась. То была Лариса. Они теперь стояли возле стола. Парень что-то налил в фужеры, по-видимому вино, они чокнулись и неторопливо выпили.
- Господи! Да что же это такое?! Ведь говорила, что поедет к подружке новую запись слушать...
Теперь Марта не могла оторвать от глаз бинокль. А парень небрежно обнял Ларису за талию и они стали танцевать. Марта уже наполовину перевесилась через перила балкона, - ей не хотелось верить в увиденное. Парень бесцеремонно начал расстегивать платье на дочери. Лариса не сопротивлялась, словно это для нее было привычным делом. Тут же в окне погас свет.
-Ла-ри-са! - истерически закричала в темноту Марта и выронила из рук бинокль. Его рывок оказался роковым. Марта не удержалась и без единого звука полетела с балкона вниз...
В это время ярко сверкнула молния, грозно пророкотал гром и дождь полил, как из ведра...

КУРЫИЫЕ ЗАБОТЫ
Яркооранжевый петух, вырезанный из тонкой жести, еще не знал своего предназначения. Да и откуда он мог знать, если только закончили окраску его оперения. Впрочем, ему было не до того. Петух самодовольно посматривал на свой остро стоящий гребень, на изящные крылья. И от собственной гордости перехватывало дыхание. Не хватало только ерунды: объема и ног. Если с объемом - куда ни шло, он мог смириться, то без ног считал себя неполноценной птицей. Другое дело: не хватало бы материала? Так нет же! Человек, в том месте, где должны были находиться ноги, уверенным движением отрезал ровную линию, целый кусок жести с грохотом упал на землю. А как хотелось петуху погрестись в навозной куче в охоте за червями, чтобы натуральные петухи и куры, которые все время вертелись во дворе, такие гордые и независимые, позавидовали ему. Им, простым смертным и во сне не снились такие краски.
А если бы еще взлететь на высоту? Никто бы и заподозрить не смог, что он не настоящий, а вырезанный из жести. Как же человек решит его судьбу?
А человек взял небольшую палку с вертушкой на одном конце, на другой конец прикрепил маленькими гвоздями сделанного из жести петуха. Посредине палки вбил крупный гвоздь. Крутанул раз, другой, так, чтобы флюгер повиновался самому легкому ветерку. Поставил к дому лестницу, взобрался по ней и прибил всю хитроумную конструкцию на верхушку крыши.
Петух с высоты своего положения оглядел двор. Было тихо. Ветер еще не долетал до их курятника. Во дворе также беззаботно разгуливали куры. Они неестественно поворачивали головы, в надежде хоть одним глазом посмотреть на своего искусственного собрата. А один молоденький петушок громко закукарекал резким неокрепшим голосом, бойко захлопал крыльями, даже попытался взлететь на крышу. Но такая высота оказалась для него недосягаемой. От злости, что ему это не удалось, петушок с остервенением принялся гонять кур по двору.
А его искусственный собрат еще больше возгордился высотой своего положения. С гордым, даже надменным видом, стал смотреть на происходящее во дворе. Он так увлекся этим занятием, что и не заметил, как подул свежий ветерок. И неведомая сила, несмотря на отчаянное сопротивление петуха, развернула его на сто восемьдесят градусов в обратную ко двору сторону. Ох, как это его возмутило! Петух огромными усилиями попытался вернуть себе прежнее положение. Жесть гнулась, но сила ветра не позволяла искусственной птице осуществить желаемое. Но так было не долго.
Вскоре петух привык подчиняться верховой силе ветра, это ему даже стало доставлять удовольствие. Его уже не восхищали куры, копавшиеся в навозе, голосистые петухи, радостно возвещающие своим «ко-ко-ко» о находке какого-то невзрачного червя. Даже громкое утреннее «ку-ка-ре-ку» не приводило его в прежний трепет. Жестяной петух при малейшем ветерке стремился повернуться ко двору хвостом, всем своим видом стараясь показать, как мелочны для него повседневные куриные заботы. Ведь не их же с настоящим оперением, настоящим живым голосом возвысил человек? А его, как короля на троне!
Самомнение, самонадеянность с каждым днем росли все больше и больше. И чем больше укреплялось его превосходство над живыми птицами, тем слабее неподатливее становилась под резкими порывами ветра жесть, из которой он был сделан.
В один прекрасный день железо не выдержало рывков, изгибов и петух с легким грохотом упал на навозную кучу... Куры с испуганным кудахтаньем разбежались в разные стороны.
Затем, немного пообвыкнув, подошли к своему излюбленному месту и занялись повседневной работой. Они не замечали своего искусственного собрата, усердно греблись в куче, далеко разбрасывая навоз. Сначала на искусственного петуха упал один ком, потом - второй, третий. И так до тех пор, пока его совсем не скрыла куча навоза...
На дворе снова стояла тихая безветренная погода...
ПО ЗАМКНУТОМУ КРУГУ
Погода давно уже не интересовала Евлаптия Скорика. Ему было одинаково плохо и зимой, когда зловеще завывала вьюга, и в ясный, погожий, морозный день, и в грозовую весеннею ночь, и в теплый майский дождь, и в ненастную, слякотную, осеннюю породу, и особенно,- в тихий сентябрьский вечер, когда при закате солнца отчетливо видны на фоне голубого чистого горизонта золотые верхушки деревьев. Они всё больше почему-то напоминали сторожевые вышки часовых за тюремным, обнесенным колючей проволокой, забором.
Евлаптий в равной степени ненавидел веселых и остроумных говорунов, угрюмых и необщительных молчунов, жизнерадостных и светящихся счастьем молодых людей, и тихих, убитых горем и одиночеством стариков.
Если бы его кто-нибудь спросил, чего он больше хочет: жестокой всё уничтожающей войны или мира и благополучия? - он бы не задумываясь, ответил: "А мне, представьте себе, один хрен!» Ему действительно было все равно. Он давно уже потерял вкус к жизни, радости и счастью, горю и состраданию. Жил просто потому, что надо было жить, как любому живому существу: питался, одевался /и то ради приличия/, справлял свои естественные надобности, но не более.
Вот и сейчас на автобусной остановке Евлаптий стоял безразличный ко всему, как старое полу засохшее дерево, которое не заставит пробудиться ни живительная влага, ни легкий озорной ветерок, никакие другие природные катаклизмы.
Скорику порой в душу закрадывалось сомнение: а в самом ли деле он живет? Или же он, Евлаптий Скорик, просто существует, играя всю свою беспутную жизнь, чью-то, вовсе не ему предназначенную роль?
Евлаптий безучастно скользнул взглядом по лицам людей, стоящих на остановке. Ничего в них не привлекло его внимания. Да и что, собственно говоря, могло привлечь?
Ожидающих было несколько человек. И все они были заняты одним-единственным занятием: ходили взад-вперед по остановке то и дело поворачивая головы в сторону дороги, по которой должен прийти автобус, и который, как всегда не приходил вовремя.
Особенно раздражал Евлаптия один интеллигентный, уже немолодой мужчина, со сплюснутым, как вареньица, носом, на котором чудом держались полупрозрачные очки. Он как-то беспорядочно суетился, всем своим видом показывая, что опаздывает, вдобавок без конца поглядывал на часы.
- Ну что ты суетишься, как вошь во время стрижки? Если тебе не хватает
своего времени, возьми мое! У меня его вагон, - подумал про себя Евлаптий.
И будто обобщая все увиденное, ни к кому не обращаясь, вслух добавил:
- И куда вы все спешите? Что хорошего дома? Стены да телевизор.
Евлаптий даже предположить не мог, что у других людей дома семья, дети, любимое увлечение, наконец - всякие кошечки, рыбки, собачки.
Скорика действительно дома ждали стены и телевизор. Родители Евлаптия давно уже умерли. Сам же Евлаптий за свои 37 лет так и не успел обзавестись семьей, детьми Да и времени по сути дела не хватало. Слишком малые отрезки свободы были у него между сроками, которые давали ему областные и районные суды. Вот и последний срок: пять лет за ограбление квартиры.
И самое невероятное, что Евлаптий все это воспринимал, как должное: не возмущался, не протестовал, не апеллировал к высшим инстанциям. Он считал, что это его вечный удел.
Вот и сейчас, стоя на остановке, Евлаптий не планировал никакого преступления, но твердо знал, что оно будет, оно назревает. Смирение и безразличие к своей судьбе было написано на лице Скорика.
Неожиданно внимание Евлаптия привлекла маленькая собачка. Маленькая, грязная собачонка, пепельного цвета. И вот почему? Сама остановка была сделана в форме квадрата. Нижняя ее часть состояла из прочного листового железа, вплотную подогнанного к земле, а по углам - приваренную к забитым в асфальт металлическим трубам. По всем четырем сторонам - решетчатые деревянные сиденья. На трубах , закрывая небо, провисала шиферная крыша. Но Евлаптия привлекло то, что происходило внизу, внутри металлического квадрата с деревянными сиденьями. Маленькая грязно-пепельного цвета собака, неизвестной породы и возраста, медленно, неуверенно, как показалось Евлаптию, даже пошатываясь, ходила по замкнутому кругу. Она была до того истощена и беспомощна, что и не пыталась выбраться оттуда на свободу, и не то, что не пыталась, а даже не подавала голоса. Словно серая, невзрачная тень двигалась она, как заведенная, в замкнутом пространстве, не изменяя маршрута. Она, видимо потеряв всякую надежду на доброту людей, даже не поднимала головы. У Евлаптия что-то кольнуло в сердце. Уж очень картина напоминала его прогулки по тюремному двору: та же безысходность, то же безразличие, то же равнодушие.
Евлаптию захотелось протянуть руки к этому беззащитному существу, брошенному на произвол судьбы, поднять его и выпустить на свободу. Может быть он это и сделал бы. Но тут подошел автобус. Все ожидающие ринулись в открытые двери.
Особенно старался интеллигент в очках С необычной для его худосочной и щуплой фигуры силой, он растолкал всех пассажиров и первым ворвался в автобус. А за ним, естественно, ринулись остальные. Никто не обратил абсолютно никакого внимания ни на собачонку, ни на Евлаптия, который все еще пристально рассматривал маленькую пленницу: ни позвал, ни окликнул, будто он не существовал для них в этом кошмарном безжалостном мире. А если и существовал, то как что-то неодушевленное.
В глазах Евлаптия едва проснувшееся чувство жалости мгновенно исчезло, появились жестокость и решительность.
- Ну и оставайся, падло! Узнаешь, какова она, собачья жизнь, - пробормотал он и стремительно побежал к автобусу. Через несколько секунд за стеклом закрытой двери автобуса промелькнуло счастливое в своей злорадное™ лицо Евлаптия Скорика...

СОДЕРЖАНИЕ
Гул
Взрыв в ночи
Мозоль на тыльной стороне ладони
Время покажет
Испытание бесстыдством
И вдруг все закончилось
Сладкая карамель
Полонез Огинского
Продается свадебное платье
Полнолуние
В окне напротив
Куриные заботы
По замкнутому кругу